— Я готова выйти за тебя замуж, переехать в Аризону — я поеду с тобой куда угодно, Оуэн, — сказала Хестер. — Ты можешь представить меня молодой офицерской женой? Можешь представить, как мы будем приглашать в гости какую-нибудь другую молодую пару — в перерывах между твоими командировками за трупами? Можешь называть меня просто Хестер Уачука! — перешла она на крик — Я готова даже забеременеть, если хочешь, Оуэн. Ты хочешь детей? Я рожу тебе детей! — кричала Хестер. — Я сделаю для тебя все, что угодно, — ты это знаешь. Но я не собираюсь приходить на твои долбаные похороны, понял?

Хестер сдержала слово; на похороны Оуэна Мини она не пришла — церковь Херда была битком набита, но Хестер не стала частью этой толпы. Он никогда не предлагал ей выйти за него замуж; он никогда не просил ее переехать в Аризону или еще куда-нибудь. «ЭТО БЫЛО БЫ НЕСПРАВЕДЛИВО — Я ИМЕЮ В ВИДУ НЕСПРАВЕДЛИВО ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕЙ», — пояснил мне Оуэн.

Осенью 67-го Оуэн Мини заключил сделку с генерал-майором Меем. Оуэн не был назначен его адъютантом — Мей слишком высоко ценил поощрения, которых Оуэн удостоился на посту офицера сопровождения выбывших из строя. Генерал-майору через восемнадцать месяцев предстоял перевод на другое место; он пообещал, что, если Оуэн останется в форте Уачука «лучшим» в подразделении, то он, Мей, выхлопочет Оуэну «хорошую должность во Вьетнаме». Восемнадцать месяцев — долгий срок, но первый лейтенант Мини посчитал, что ожидаемое того стоит.

— Он что, не знает, что во Вьетнаме нет «хороших

должностей»? — спросила меня Хестер.

Стоял октябрь; мы шли по Вашингтону вместе с пятьюдесятью тысячами других участников антивоенной демонстрации. Мы собрались напротив Мемориала Линкольна и направились к Пентагону, где нас встретили шеренги судебных приставов и военных полицейских; они стояли даже на крыше Пентагона. Хестер несла плакат:

ЗАСТУПИТЕСЬ ЗА СОЛДАТ!

ВЕРНИТЕ НАШИХ МАЛЬЧИШЕК ДОМОЙ!

Я не нес ничего; я до сих пор немного стеснялся своего отсутствующего пальца. Срез еще как следует не зарубцевался, и от любого напряжения культю прожигала боль. Но я старался почувствовать себя частью всей демонстрации; увы, мне это никак не удавалось — я не чувствовал себя причастным к чему бы то ни было вообще. У меня имелось освобождение 4-Ф; меня никто не мог отправить на войну — и ничто не заставляло уехать в Канаду. Простым удалением двух первых суставов моего указательного пальца Оуэн Мини дал мне возможность ощутить полную оторванность от своего поколения.

— Если он был хоть наполовину такой умный, каким себя считает, — сказала мне Хестер, пока мы приближались к Пентагону, — пусть бы, когда отрезал палец тебе, отрезал бы и себе тоже, пусть бы отрезал себе столько пальцев, сколько надо. Тебя он спас — везет же! А себя спасти, что, ума не хватило?

Тем октябрем в Вашингтоне я увидел множество американцев, по-настоящему возмущенных тем, что их страна творит во Вьетнаме. Еще я видел множество других американцев, самодовольно упивающихся совершенно ребяческими представлениями о героизме — о своем собственном, разумеется. Им казалось, что столкновение с солдатами и полицией, на которое они так и нарывались, не просто возведет их в ранг героев; это столкновение, тешили они себя, обнажит разложение политической и общественной системы, которой, как им рисовалось, они противостоят. Эти самые люди потом, спустя годы, поставят в заслугу «антивоенному движению» то, что американские войска в конце концов покинули Вьетнам. Но я видел совсем другое. Я видел, как вполне справедливый гнев многих демонстрантов лишь укрепляет упорство несчастных кретинов, что поддерживали войну. Пройдет два года, и подобные демонстрации заставят Рональда Рейгана выдать в 1969-м благоглупость насчет того, будто выступления против войны во Вьетнаме «оказывают помощь и поддержку нашему врагу». Я видел, что все обернулось даже хуже; эти протесты не просто «оказали помощь и поддержку» тем идиотам, что одобряли войну, но привели к тому, что война затянулась. Вот что видел лично я. Свой отсутствующий палец я увез домой, в Нью-Хэмпшир, и позволил Хестер попасть под арест без меня. Она была вовсе не одна такая — в октябре того года арестовывали пачками.

В конце 67-го произошли беспорядки в Калифорнии, произошли беспорядки и в Нью-Йорке; а личный состав вооруженных сил США во Вьетнаме насчитывал 500000 человек. Больше 16000 американцев уже погибли там. Как раз тогда генерал Уэстморленд изрек «Мы достигли важного этапа, когда можно говорить, что конец уже не за горами».

Эти-то слова и заставили Оуэна Мини спросить: «КАКОЙ КОНЕЦ?» Конец этой войны наступил слишком поздно, чтобы спасти Оуэна.

Его, конечно, положили в закрытый гроб; гроб покрыли флагом США а к флагу прикололи медаль. Как первому лейтенанту, погибшему на действительной службе, ему полагались воинские похороны со всеми почестями: с офицерским эскортом, с сигналом горна — короче, по полной программе. Его могли похоронить на Арлингтонском кладбище, но родители пожелали, чтобы Оуэн лежал в Грейвсенде. Под впечатлением от медали и статей о героическом подвиге Оуэна, появившихся во всех нью-хэмпширских газетах, этот болван, преподобный Дадли Виггин, хотел отслужить по Оуэну епископальную службу. Викарий Виггин, рьяный поборник войны во Вьетнаме, хотел устроить отпевание Оуэна в церкви Христа.

Я уговорил родителей Оуэна обратиться в церковь Херда и позволить провести службу преподобному Льюису Меррилу. Мистер Мини до сих пор злился на Грейвсендскую академию за то, что они исключили Оуэна, но я убедил его, что, если Виггины хоть когда-нибудь дотронутся до него своими лапами, Оуэн там, на небесах, оскорбится до невозможности.

— Оуэн их терпеть не мог, — сказал я мистеру и миссис Мини. — А с пастором Меррилом у него были совершенно особые отношения.

Стояло лето 68-го; меня тошнило, когда я слышал россказни моих белых сограждан о том, как «Душа на льду» изменила их жизнь — могу поспорить, Элдриджа Кливера[43]тоже тошнило от всего этого, — а Хестер сказала, что если еще хоть раз услышит «Миссис Робинсон», то ее вырвет. Весной того года, в один и тот же месяц, был убит Мартин Лютер Кинг и состоялась премьера мюзикла «Волосы» на Бродвее; лето 68-го — типичная смесь кровавого и пошлого, к которой предстоит привыкнуть нашему обществу.

В доме Мини — закрытом наглухо, потому что у миссис Мини, как мне всегда говорили, аллергия на каменную пыль, — было нечем дышать от жары. Миссис Мини сидела у камина, уставившись, как обычно, рассеянным взглядом на потухшие угли, над которыми покалеченные рождественские фигурки окружали пустую люльку. Мистер Мини ткнул носком своего грязного ботинка в подставку для дров.

— Нам дали пятьдесят тыщ долларов! — сказал мистер Мини; миссис Мини кивнула, — а может, мне просто показалось. — И откуда только правительство берет такие деньги? — спросил он меня.