— ЗАГЛЯНИ В ТРЕТИЙ ЯЩИК С ПРАВОЙ СТОРОНЫ, — сказал Бог.

И вот он — мяч, по которому ударил Оуэн Мини; и вот он — мой жалкий отец, умоляющий простить его.

Рассказать вам, каково мое главное впечатление от последних двадцати лет? Мне кажется, наша цивилизация все быстрее движется к череде обескураживающих провалов — к бесконечному количеству неутешительных и обидных развязок. Совершенно обескураживающая, неутешительная и обидная новость — что преподобный Льюис Меррил, оказывается, мой отец (не говоря уже о смерти Оуэна Мини) — это лишь единичные примеры того, что мы находимся в состоянии всеобщего разочарования.

В моем несчастном отце я разочаровался еще больше, когда тот отказался признать, что именно Оуэн Мини, уже из иного мира, сумел открыть мне, кто таков преподобный мистер Меррил. Это явилось еще одним чудом, принять которое моему отцу помешал недостаток веры. Просто для него момент оказался очень волнующим; я же, по моим собственным словам, научился мастерски подражать голосу Оуэна; к тому же мистер Меррил и сам всегда страстно желал признаться мне, что он — мой отец; ему просто-напросто недоставало смелости; вероятно, ему легче было сказать это чужим голосом. Он якобы и бейсбольный мяч все время хотел мне показать — чтобы «повиниться».

Преподобный Льюис Меррил в своей рассудочности оторвался от собственной религии, он так долго лелеял собственную бескрылость, что вера его оставила — и он не смог принять даже маленькое, но вполне убедительное чудо, произошедшее не просто в его присутствии, но через него самого, через его собственные губы и руку, что с силой, ей не свойственной, выдернула третий ящик с правой стороны стола так, что тот вылетел из гнезда. Вот таков оказался действующий священник конгрегационалистской церкви, пастор и выразитель чаяний своих прихожан, заявивший, что чудо с голосом Оуэна Мини в ризнице — не говоря уже об убедительном откровении, явленном в виде «орудия убийства» и «причины смерти» моей мамы, — это не столько проявление могущества Господа, сколько свидетельство могущества подсознательного начала. Иными словами, преподобный мистер Меррил считал, что мы оба были «подсознательно мотивированы»: я — чтобы воспользоваться голосом Оуэна Мини или заставить это сделать мистера Меррила; он — чтобы открыться мне, что он мой отец.

— Вы священник или психоаналитик? — спросил я его. Он здорово смутился. Я мог бы с таким же успехом побеседовать с доктором Дольдером!

Как очень многое из того, что произошло за последние двадцать лет, и тут все оказалось еще хуже, чем на первый взгляд. Преподобный мистер Меррил признался, что в нем совершенно нет веры; он потерял веру, сказал он мне, когда погибла моя мама. Бог с тех пор перестал с ним говорить, а преподобный мистер Меррил перестал его об этом просить. Мой отец сидел на открытой трибуне и смотрел бейсбольную игру Малой лиги; когда он увидел маму, беспечно бредущую вдоль боковой линии мимо третьей базы — когда она заметила его на трибуне и помахала рукой, повернувшись спиной к домашней базе, — в этот самый миг, сказал мне отец, он молил Бога, чтобы моя мама упала замертво!

Он взбесил меня, заверяя, будто на самом деле ничего такого не хотел — это, мол, была просто «мимолетная мысль». Гораздо чаще он желал, чтобы они оставались друзьями и чтобы при виде мамы его не переполняло отвращение к самому себе за то давнее прегрешение. Увидев во время бейсбольного матча ее обнаженные плечи, он рассердился на себя — от стыда, что его до сих пор к ней влечет. А потом она заметила его на трибуне и бесстыдно, ни капли не терзаясь чувством вины, помахала рукой. И исполнила его такой виной и стыдом, что он пожелал ей смерти. При первой подаче мяч пролетел в стороне от Оуэна Мини — он даже не стал взмахивать битой. Мама ушла из церкви моего отца, но при встрече, кажется, никогда не смущалась; она всегда держалась приветливо, она с ним разговаривала, она махала ему рукой. А ему было больно вспоминать любую мелочь, связанную с ней, — например, прелестную голую впадинку под мышкой, которую он так отчетливо видел, когда она махала ему рукой. Вторая подача едва не угодила Оуэну Мини в голову; уклоняясь от мяча, он чуть не пропахал носом землю. А вот ей, подумал отец, никакие воспоминания не причиняют боли: знай машет и горя не знает. О, чтоб ты сдохла, подумал он.

Вот о чем он молился в этот самый миг. И тут как раз Оуэн Мини отбил очередную подачу. Вот что с нами делает религия эгоцентризма: она позволяет нам использовать ее для достижения собственных целей. Как мог преподобный Льюис Меррил согласиться со мной — насчет того, что мистер и миссис Мини «чудовищно суеверны», — при том что сам верил, будто Бог прислушался к его мольбе во время того бейсбольного матча, а после этого перестал «прислушиваться» к нему? Бог наказал его за то, что он пожелал смерти моей маме, уверял меня отец. Бог научил его не шутить с молитвой. И потому-то, я думаю, мистеру Меррилу было так трудно помолиться за Оуэна Мини; потому-то он и призвал нас всех произнести молитвы про себя, вместо того чтобы сделать это самому и вслух. И после этого он еще назвал «суеверными» мистера и миссис Мини! Посмотрите вокруг, посмотрите, как часто наши несравненные вожди осмеливаются заявлять, будто знают, чего хочет Бог! Это не Бог все изгадил, а эти горлопаны, которые говорят, будто верят в Него, преследуя собственные цели якобы от Его святого имени!

Почему мистеру Меррилу пришла в голову столь истерическая мысль — молить Бога, чтобы моя мама упала замертво, — это слишком старая и избитая история. Мамин непродолжительный роман, как я потом с разочарованием узнал, оказался скорее трогательным, чем романтичным. В конце концов, мама просто была очень молодой девушкой из очень захолустного городишка. Когда она начала петь в «Апельсиновой роще», ей захотелось получить честное и непредвзятое одобрение своего пастора — чтобы увериться в том, что ее начинание пристойно и благородно. Она попросила его приехать посмотреть на нее и послушать, как она поет. Очевидно, его впечатлил именно ее облик; в той обстановке, в том непривычном алом платье «Дама в красном» поразила преподобного мистера Меррила своей несхожестью с девочкой из церковного хора, которую он наставлял с детства. Мне кажется, сам соблазн случился лишь благодаря этой малости, что добавилась к их обычным, теплым и искренним отношениям — ведь мама и вправду оставалась искренней и чистосердечной, и мне хотелось бы по крайней мере надеяться, что преподобный Льюис Меррил искренне «влюбился» в нее; в конце концов, он не имел большого опыта по части любви. Впоследствии осознание того, что он не бросит жену и детей — которые уже тогда, как, впрочем, и всегда, были несчастными, — и заставило его устыдиться.

А мама держалась молодцом; сколько я себя помню, она никогда не морщилась при словах «мой маленький грешок». Короче говоря, Табита Уилрайт довольно быстро перестала переживать из-за Льюиса Меррила и мужественно выносила своего незаконного ребенка. Мамины намерения всегда были здравые и внятные; я не могу вообразить, чтобы ее особо беспокоило чувство вины. А вот преподобный Льюис Меррил упивался своей виной; его угрызения в конце концов остались единственным, за что он еще мог держаться, — особенно после того, как его покинули остатки мужества и он вынужден был признать, что ему никогда недостанет смелости ради моей мамы бросить свою несчастную жену и детей. Он, конечно, будет и дальше изводить себя навязчивой саморазрушительной мыслью, будто он любил мою маму. Я подозреваю, его «любовь» к моей маме была рассудочна и отчуждена от чувства и действия, так же как «вера» стала жертвой этой безграничной способности к разным натяжкам и неправдоподобным толкованиям. Мама оказалась более здравомыслящим существом. Когда он сказал, что не бросит из-за нее семью, она просто перестала о нем думать и продолжала петь.