как будто человек в кафе не совсем человек, и объяснение его недочеловечности как-то связано с тем, что он еврей. Его версии можно найти во всех дневниках Оруэлла. Во время прогулки летом 1931 года он познакомился с "маленьким ливерпульским евреем лет восемнадцати, чистокровным побирушкой" с лицом, которое "напоминало какую-то низкую птицу, питающуюся падалью". И еще есть инкриминирующая запись от октября 1940 года, описывающая поездку в лондонском метро. Заметив "большую долю евреев, чем обычно можно увидеть в толпе такого размера", Оруэлл решил, что "плохо" в евреях то, что они не только бросаются в глаза, но и из кожи вон лезут, чтобы сделать себя такими. Его раздражение усугубляло зрелище "страшной еврейской женщины, обычной карикатурной еврейки из комиксов", которая "дралась с поездом в Оксфорд-Серкус, нанося удары всем, кто стоял на пути".

Одним из последствий Второй мировой войны стало то, что она заставила британцев задуматься об антисемитизме так, как никогда бы не пришло им в голову за десять или пятнадцать лет до этого. Если слухи, доходившие из Восточной Европы в 1930-е годы, пробудили совесть либералов к еврейскому вопросу, то события 1939-45 годов сделали тяжелое положение евреев в нацистской Европе неприемлемым. Также велись дебаты о том, что будет после окончания войны и о возможном создании еврейского государства. Еврей" перестал быть слегка зловещим героем комиксов, расчетливым "шинигами" из викторианского романа, продающим старую одежду или дающим деньги в долг по завышенным ставкам, а стал символом зла, которое люди могут причинить друг другу. Все это заставило Оруэлла задуматься о своем отношении к еврейству, о том, что можно и нельзя говорить о нем, и о том, что несколько лет назад он сам говорил о нем. Я не сомневаюсь, что Файвел считает меня антисемитом", - признался он в письме Джулиану Саймонсу, который сам был наполовину евреем. Рецензента "Трибьюн", обвиненного в том же преступлении, заверили, что невозможно упоминать евреев в печати "ни в благоприятном, ни в неблагоприятном смысле", не попав в беду.

В этом контексте публичные размышления Оруэлла о еврействе, начавшиеся примерно в 1944 году, выглядят как попытка загладить свою вину за прошлую бесчувственность. И все же его по-прежнему интриговали народные корни антисемитизма, его живучесть, когда столько подобных суеверий погибло, мысль о том, что в конце концов он не совсем безоснователен. Слабость левого отношения к антисемитизму, по его мнению, заключалась в том, что оно подходило к чему-то по сути иррациональному с рациональной точки зрения. Это никогда не могло объяснить глубоко укоренившуюся неприязнь к евреям, которая сквозит в английской литературе, и бесчисленные отрывки (возможно, включая некоторые из его собственных), "которые можно было бы назвать антисемитскими, если бы они были написаны после прихода Гитлера к власти".

Но почему для того, чтобы вывести антиеврейские предрассудки за рамки нормы, нужен был именно Гитлер? Почему оскорбление евреев допустимо до тех пор, пока человек знает, что он не окажется в газовой печи? Файвел вспомнил, как этот аргумент всплыл при обсуждении упоминаний "евреев" в ранних стихах Т.С. Элиота. Оруэлл утверждал, что это были "законные колкости для того времени". Но, несмотря на неприятие Оруэллом идеи сионистского государства - Файвел считал его отношение к послевоенной судьбе евреев в Европе "любопытно отстраненным" - у них была только одна серьезная ссора. Она была спровоцирована статьей "Месть кислая", отчетом о поездке Оруэлла в бывший концентрационный лагерь в Южной Германии, опубликованным в "Трибюн" в ноябре 1945 года. Здесь он пишет, что стал свидетелем того, как венский еврей в форме американского офицера (и везде его называют "еврей") избивал ногами пленного офицера СС, и замечает, что еврейский офицер наслаждался своей новой властью над врагом только потому, что считал, что должен наслаждаться ею; между тем, "абсурдно" обвинять любого немецкого или австрийского еврея в том, что он "отомстил нацистам". Это, жаловался Файвел, было обходом величайшего преступления в истории, а Оруэлл уделил ему всего один пренебрежительный абзац. И зачем называть этого человека евреем, если он приехал из Вены и носил американскую форму? Реакция Оруэлла, по словам Файвела, "была полнейшим изумлением: он явно решил, что я слишком чувствителен и слишком остро реагирую". Но упрек, похоже, возымел свое действие. В оставшиеся четыре года жизни Оруэлла больше не было упоминаний о "еврее".

Глава 26. Очень сильная боль в боку

 

Я думаю, что это хорошая идея, но исполнение было бы лучше, если бы я не писал ее под воздействием ТБ.

Письмо Фреду Варбургу, октябрь 1948 года

 

Слава Богу, я еще могу работать, но это почти все, что я могу делать.

Письмо Малькольму Маггериджу, 4 декабря 1948 года

 

Партия Блэров отправилась на Юру днем 10 апреля, ночным поездом добралась до Глазго, а затем перелетела на остров Айла. К вечеру 11 апреля они вернулись в Барнхилл, и Оруэлл выразил приятное удивление покорностью самого юного путешественника. "Ричард был как золото, - сообщал он, - и ему очень понравилось, что после того, как он преодолел первую странность, он остался спать один, и как только он сел в самолет в Глазго, он заснул". Оруэлл мог бы наслаждаться не так сильно. Перед отъездом он неделю провалялся в постели, и, несмотря на то, что четыреста миль между Лондоном и Внутренними Гебридами были пройдены за рекордное время, путешествие истощило его силы. Тем не менее, к следующему дню он достаточно оправился, чтобы написать длинное письмо Соне, в котором настоятельно просил ее приехать погостить и благодарил за бутылку бренди, которая сопровождала его в поездке. Хотя он был полон решимости сломать спину своему роману в течение лета в Юре, он хотел составить компанию и себе, и своему сыну. Он также написал Джанетте, сказал он Соне - характерно, что он неправильно написал ее имя как "Дженетта" - и попросил ее приехать и привезти свою дочь в качестве потенциального товарища по играм для его сына. "Если она привезет ребенка, а не просто пришлет его, все должно быть достаточно просто", - оптимистично заключил он.

Ни один из этих планов ни к чему не привел. И Соня, и Жанетта любили Оруэлла и с удовольствием проводили время в его обществе, но сложные маршруты поездки в Юру и секвестр, который их ожидал, были слишком далеким шагом. Сам Оруэлл явно строил планы на длительное пребывание. К весне 1947 года он предпринял несколько решительных шагов по перестройке своей жизни, отказавшись от коттеджа в Уоллингтоне, разорвав многие свои столичные связи