Вернулся адъютант Гитлера и сообщил: «Фюрер готов вас принять». Как часто за прошедшие двенадцать лет я слышал эти слова! Однако, спускаясь по ведущей в бункер лестнице, я думал не об этом, а размышлял, удастся ли мне подняться на эти пятьдесят ступенек целым и невредимым. Первым, кого я увидел в бункере, был Борман. Он приветствовал меня с такой неожиданной вежливостью, что я почувствовал себя более уверенно, ибо выражение лиц Бормана и Шауба всегда безошибочно предсказывало настроение Гитлера. Борман обратился ко мне почтительно, даже несколько застенчиво: «Когда вы будете беседовать с фюрером… он наверняка заговорит о том, остаемся ли мы в Берлине или летим в Берхтесгаден. Давно пора руководить войсками из Южной Германии… Еще несколько часов, и покинуть Берлин не удастся… Вы постараетесь убедить его, не так ли?»

Если кто в бункере и цеплялся за жизнь, так это Борман, который всего три недели назад призывал партийных функционеров побороть свою слабость – победить или погибнуть на своем посту[331]. Я дал ни к чему не обязывающий ответ, хотя просительная манера всесильного Бормана пробудила во мне чувство триумфа, правда запоздалого.

Затем меня провели в кабинет Гитлера. В его приветствии не было и намека на сердечность, с которой он всего несколькими неделями ранее принял мою клятву верности. Он вообще не проявил никаких эмоций. У меня снова возникло чувство, что я вижу телесную оболочку с выгоревшей дотла душой. Гитлер сразу спросил, что я думаю о деловых качествах Дёница. Мне стало ясно, что он спрашивает о Дёнице не случайно, а подбирает преемника. Я и сейчас считаю, что Дёниц распорядился бы незавидным и неожиданным наследством с большим благоразумием, достоинством и ответственностью, чем Борман или Гиммлер, окажись они в такой роли. Я дал адмиралу прекрасную характеристику и под конец рассказал о нем несколько историй, которые, по моему мнению, должны были понравиться Гитлеру. Однако, вооруженный опытом общения с ним, я не пытался повлиять на его решение, опасаясь, что это приведет к прямо противоположному результату.

Вдруг Гитлер спросил меня:

– Как вы думаете, должен ли я остаться в Берлине? Йодль сказал, что завтра – последний шанс для вылета в Берхтесгаден.

Не раздумывая, я посоветовал ему остаться в Берлине. Что ему делать в Оберзальцберге? С падением Берлина война в любом случае закончится.

– Мне кажется, вам лучше уйти из жизни фюрером нации здесь, в столице, чем в вашем загородном доме.

Опять меня пронзила жалость к нему. Тогда я думал, что дал хороший совет, но ведь если бы он улетел в Оберзальцберг, битва за Берлин могла закончиться неделей раньше.

В тот день Гитлер не упоминал ни о коренном переломе, ни о том, что мы должны до конца надеяться на победу. Устало и безразлично, как о деле решенном, он заговорил о своей смерти:

– Я тоже считаю, что лучше остаться здесь. Я просто хотел еще раз услышать ваше мнение… Я не могу сражаться сам. Существует опасность, что меня лишь ранят и я живым попаду в руки русских. Не хочу, чтобы враги глумились над моим телом. Я приказал меня кремировать. Фрейлейн Браун хочет умереть вместе со мной, и я обязательно застрелю Блонди. Поверьте, Шпеер, мне легко расставаться с жизнью. Один миг, и я освобожусь от всего, освобожусь от страданий.

Я словно беседовал с покойником – жуткое ощущение. Трагедия близилась к развязке.

В последние месяцы я часто испытывал к нему ненависть, боролся с ним, лгал ему, но в тот момент я испытал эмоциональный шок. Потрясенный, растерянный, я, к своему изумлению, признался, что не выполнил его приказ о тотальном уничтожении и даже, по мере сил, оказывал противодействие. На мгновение его глаза налились слезами, но он ничего не ответил. Проблемы, которые Гитлер считал необыкновенно важными всего несколько недель назад, теперь, похоже, его не трогали. Когда я, запинаясь, пробормотал, что готов остаться с ним в Берлине, он отрешенно взглянул на меня, может, почувствовал, что я покривил душой. Впоследствии я часто задавался вопросом, а не узнал ли он или понял еще из моей докладной записки, что я несколько месяцев действовал вопреки его приказам. И если он не остановил меня, то не является ли это еще одним доказательством многогранности его загадочной натуры. Ответа на этот вопрос мне никогда не узнать.

Как раз в тот момент объявили о прибытии генерала Кребса, начальника Генерального штаба сухопутных войск, с докладом об оперативной обстановке[332]. В этом отношении ничего не изменилось: главнокомандующий вооруженными силами, как обычно, принимал доклады об оперативной обстановке на фронтах. Лишь три дня тому назад комната для совещаний в бункере с трудом вмещала толпу высокопоставленных офицеров, командиров различных подразделений вермахта и СС, но к данному моменту Геринг, Дёниц, Гиммлер, Кейтель, Йодль, начальник Генерального штаба люфтваффе Коллер и высшие офицеры штабов уже покинули Берлин. Остались лишь офицеры связи, все в невысоких званиях. И характер докладов изменился: в бункер поступали туманные обрывки новостей, и начальник штаба мог лишь высказывать личные предположения. На карте, которую он расстелил перед Гитлером, был изображен только район вокруг Берлина и Потсдама, но данные о темпах советского наступления не совпадали с моими наблюдениями, сделанными несколько часов назад. Советские войска подошли гораздо ближе, чем было указано на карте.

Гитлер удивил меня: опять попытался продемонстрировать оптимизм, хотя только что говорил мне о неминуемой смерти и о том, как завещал распорядиться своим телом. Убедить он уже никого не мог, однако Кребс внимал ему терпеливо и вежливо. В прошлом, когда в самой критической ситуации Гитлер убежденно предсказывал благоприятный исход, он часто казался мне пленником навязчивых идей. Теперь же мне стало ясно, что он лицемерит. И как давно он обманывает нас? Когда он понял, что война проиграна? Той зимой, когда наши войска стояли у ворот Москвы? Или когда наша армия была окружена под Сталинградом? Или когда западные союзники высадились в Нормандии? Или когда захлебнулось наше наступление в Арденнах в декабре 1944 года? Сколько в его поведении было заблуждения и сколько расчета? А может быть, я просто стал случайным свидетелем резкой смены его настроения и он был так же искренен с генералом Кребсом, как чуть раньше – со мной?