Гиммлер до сих пор пребывал в фантастическом мире. «И Европе в будущем не обойтись без меня, – заметил он. – Я буду необходим на посту министра внутренних дел. Мне хватит и часа, чтобы убедить в этом Эйзенхауэра. Они быстро поймут, что целиком зависят от меня; в противном случае их ждет хаос». Гиммлер упомянул и о своих контактах с графом Бернадоттом, с которым, помимо прочего, договорился о передаче концентрационных лагерей Международному Красному Кресту. Тут мне стало ясно, почему в Заксенвальде близ Гамбурга я видел так много фургонов с эмблемой Красного Креста. Прежде много говорили о ликвидации всех политических заключенных накануне поражения, а теперь Гиммлер пытался заключить сделку с победителями. Гитлер же во время нашей последней беседы ясно дал понять, что это его больше не интересует.

В конце концов Гиммлер все же намекнул, что у меня есть кое-какой шанс стать министром его правительства. Я же с некоторым сарказмом предложил ему свой самолет, дабы он мог нанести прощальный визит Гитлеру. Однако Гиммлер отказался, заявив, что у него на это нет времени: «Я должен сформировать новое правительство, а кроме того, я не могу рисковать собой, поскольку слишком необходим будущей Германии».

Прибытие Кейтеля положило конец нашей беседе. Уже выходя, я слышал, как фельдмаршал так же убежденно и напыщенно, как прежде Гитлера, убеждал Гиммлера в своей безоговорочной преданности и заявлял, что всецело в его распоряжении.

В тот же вечер я снова оказался в Гамбурге. Гауляйтер Кауфман сразу же предложил передать в эфир мою речь, хотя Гитлер еще был жив. Однако, представив себе драму, разворачивавшуюся в эти дни, в эти самые часы в берлинском бункере, я вдруг понял, что не хочу больше продолжать сопротивление. Гитлеру снова удалось парализовать меня. Перед собой и, быть может, перед другими я оправдывал перемену своих взглядов тем, что неправильно и бессмысленно вмешиваться в трагический ход истории.

Я попрощался с Кауфманом и отправился в Шлезвиг– Гольштейн, где на берегу озера Ойтин стоял наш трейлер. Иногда я навещал Дёница и офицеров Генерального штаба, которые, как и я, бездействовали, ожидая дальнейшего развития событий. Таким образом, 1 мая 1945 года я случайно оказался рядом с Дёницем, когда ему принесли радиограмму, значительно ограничивавшую его права как преемника Гитлера. Гитлер сам распределил посты в правительстве нового президента рейха: Геббельс – канцлер, Зейсс-Инкварт – министр иностранных дел, Борман – министр по делам партии. Тут же поступила и телеграмма Бормана, в которой он сообщал о скором прибытии в Ставку Дёница[334].

«Это просто невероятно! – воскликнул Дёниц, ибо при таком раскладе его полномочия становились смехотворными. – Кто-нибудь уже видел эту радиограмму?»

Оказалось, что никто, кроме радиста и адмиральского адъютанта Людде-Нейрата, принесшего радиограмму прямо шефу. Дёниц распорядился взять с радиста клятву хранить молчание, а радиограмму запереть в сейф. Однако оставался вопрос, что делать, если Борман и Геббельс действительно заявятся к нему. И тут же сам гросс-адмирал решительно ответил: «Я не стану сотрудничать с ними ни при каких условиях». В тот же вечер мы решили, что Бормана и Геббельса необходимо под каким-нибудь предлогом взять под арест.

Так сам Гитлер вынудил Дёница начать новую деятельность с должностного преступления – сокрытия официального документа[335]. Это стало последним звеном в цепи обманов, предательств, лицемерия и интриг тех последних дней и недель. Гиммлер предал фюрера, начав вести переговоры с противником; Борман мастерски провел последний бой против Геринга, сыграв на чувствах Гитлера; Геринг также пытался вступить в сговор с западными союзниками; Кауфман заключил сделку с британцами и готов был предоставить мне гамбургскую радиостанцию; Кейтель переметнулся к новому хозяину еще при жизни Гитлера. А я сам? Я все последние месяцы обманывал человека, которому был обязан блестящей карьерой, и временами даже планировал его убийство. Всех нас вынудила к этим поступкам система, которую мы же и представляли, а также Гитлер, предавший всех нас, себя и свой народ.

Вот так рухнул Третий рейх.

Вечером 1 мая, когда объявили о смерти Гитлера, я готовился ко сну в одной из комнаток штаб-квартиры Дёница. Распаковав дорожную сумку, я достал красный кожаный футляр с портретом Гитлера, который секретарша сунула в мой багаж. И тут нервы у меня не выдержали – я разрыдался. Только сейчас разорвались узы, соединявшие меня с Гитлером. Только сейчас чары развеялись, магия исчезла. Остались лишь образы разрушенных городов, бесконечных кладбищ, миллионов скорбящих людей и концентрационных лагерей. Нельзя сказать, что все это вспыхнуло в моей памяти внезапно, это тлело давно, а сейчас вырвалось на поверхность. Изможденный рыданиями, я в конце концов забылся глубоким сном.

Две недели спустя, ошеломленный раскрывшимися преступлениями, совершенными в концлагерях, я написал председателю кабинета министров Шверин-Крозигку: «Прежнее руководство Германии несет коллективную ответственность за дальнейшую судьбу немецкого народа. Каждый, кто занимал руководящий пост, должен лично взять на себя долю вины, чтобы облегчить вину немецкого народа».