— Статья твоя безобидная. Под Шкловского. Я прочитал и ничего такого в ней не нашел. Ты глупость сделал — дал бы мне, мы бы спокойно ее где-нибудь напечатали, а теперь…

— Что теперь? — поинтересовался я.

— Придется расхлебывать.

Он вдруг сделался холодным и жестким. Такой железный Феликс. А с виду разночинец — бородка, очечки, ни дать ни взять этакий а lа Добролюбов для бедных.

Он взял ручку, положил передо мной белый листок. И стал рисовать.

— Это ты.

Дальше он обвел точку большим кругом.

— А это Союз писателей.

Мне почему-то вспомнилась сцена «Картошка» из кинофильма «Чапаев», где главный герой перед боем раскладывает клубни на столе, имитируя расположение войск.

— Теперь другая ситуация, которую ты создаешь. Вот Союз писателей, — он нарисовал еще один кружок. — И ты, — он поставил точку рядом с кружком. — Выбирай!

Кабинет улетучился, я почувствовал в камере запах параши.

— Или ты — внутри. Или ты — вне. Только два варианта. Тебе какой больше нравится?

Я сказал, что вообще-то я всё объяснил в телеграмме…

— Кончай, — сказал Феликс Феодосьевич, — ты нас здесь за дураков, что ли, держишь?..

— Ну почему за дураков… — попытался было возразить я. Под дурака.

— Твою телеграмму зачитали на секретариате. Все смеялись.

— А что в ней смешного?.. Ничего смешного…

— Кончай, — строго произнес Феликс. — Я с тобой по-хорошему, и ты давай… Я тебе честно, и ты честно…

Тогда я сказал, что если честно, то я не против быть внутри, раз меня в 1976 году в этот Союз приняли…

— Уезжать не собираешься? — спросил, наконец, Феликс главное.

— Нет.

— Нет? — переспросил он.

— Нет! — сказал я с вызовом.

— Тогда запомни: у нас не Союз писателей. У нас Союз СОВЕТСКИХ писателей. Так что кто не СОВЕТСКИЙ или АНТИСОВЕТСКИЙ, тот будет ВНЕ.

Где-то когда-то я уже это слышал. Ах да, мудрый Алик Аксельрод — друг и коллега по «Нашему дому» — мне то же самое говорил. Только не про писателей, а режиссеров. Как в воду смотрел, предупреждая.

Прошло много лет с момента того разговора. Многих «метрояольцев» уже нет в живых — Володи Высоцкого, Семена Липкина, Юры Карабчиевского, Фридриха Горенштейна, Генриха Сапгира… Юз Алешковский в Америке.

Вася Ракитин во Франции… Недавно ушел и Вася Аксенов — стальная птица шестидесятничества… Зато Женя Попов и Витя Ерофеев, исключенные из Союза и восстановленные в нем, — творят в полную силу… Инна Лиснянская, слава Богу, тоже издается и читается… И мне грех жаловаться. Можно сейчас сказать — мы победили. Хотя в те годы нелегко пришлось — система придавила нас, казалось, бетонной плитой, на поверку оказавшейся пустотелой, — и в 91-м, то есть буквально через 10 лет всего, развалилась вмиг. А тогда — хотя из Союза не искл ючили, но книгу, сданную мною в издательство, разобрали в наборе, сценарий на «Мосфильме» закрыли, договор порвали, в очередной раз лишили права выступать публично, восстановили мою фамилию в «черном списке»…

Но я не жалею обо всем этом.

«Метрополь» — это была птичка, которая запела в клетке. Цензура вздрогнула, потому что мы ее для себя отменили. Мы просверлили дырочку в железном занавесе и прокричали: свободу нам и нашим конвоирам! Всем!.. Это был призыв к перестройке в момент застоя нашего родного литературного болота. И я по сей день горжусь, что был участником этой чисто литературной затеи, от которой задребезжали стекла тогдашней Лубянки и заерзали задницы в секретарских креслах Союза СОВЕТСКИХ писателей.

Что же добавить ко всему этому?

Вероятно, надо сказать, что с недавних пор у меня новый паспорт, и теперь, когда мое имя и моя фамилия упомянуты в «Еврейской энциклопедии», я могу вспомнить, как недавно один журналист спросил меня не без лукавства:

— Как Вы относитесь к евреям?

А я в тон ему ответил:

— Я к ним отношусь.

Давно уже нет на свете ни моей мамы, ни моего папы, но я уверен, им обоим мой ответ понравился бы.

Отчим и семья Розовских

Некоторое время назад я прочитал ошеломившую меня книгу. Называлась она «Семья Розовских» и имела подзаголовок «Люди необыкновенной судьбы».

Издана в Израиле, в издательстве «Компас», на русском языке. Снабжена множеством фотографий. Автор — некто Александр Гак, бывший сотрудник Музея революции, ученый-архивист, кандидат исторических наук…

В этой книге рассказывается трагическая и романтическая история семьи моего отчима — Григория Захаровича Розовского, чью фамилию я ношу благодаря формальному усыновлению с 1953 г., как раз с момента получения паспорта в 16 лет. Кабы знал я, к какому роду оказался присоединен!..

Все сплошь революционеры. Пламенные и неподкупные. Старые большевики-ленинцы. Те самые, которые пели «Интернационал» и всю жизнь боролись «за землю, за волю, за лучшую долю»…

«Либертэ! Фратернитэ! Эгалитэ!» — как прекраснозвучны эти слова. Как на самом деле ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫ эти лозунги Французской революции! И как легко воспринять их душой и сердцем, еще не зная ни о грядущем Большом терроре, ни о голоде и войнах, ни о том, что никакие сами по себе светлые идеалы и идеологемы не восторжествуют, если «счастье человечества» будет строиться не то что на слезинке какого-то ребенка, а на омытом кровью фундаменте непрекращающегося, неостановимого насилия.

«Цель оправдывает средства» — вот с чего начинается любой беспредел, жертвами которого окажутся в обязательном порядке и сами палачи. А всему виной — несправедливость жизни, гнусное и мерзкое несоответствие реальности и представления о том, каковой она должна быть. Ох уж это «должна»!..

Хочется изменить проклятую реальность к лучшему, но как, каким образом?!

Мои предки — родственники по линии отчима, — может быть, и не задавались вопросами ответственности за свои деяния перед Богом, но перед самим собой каждый из них был праведен и чист, это точно.

А началось все с Иосифа Розовского, про которого можно прочесть… в романе Льва Николаевича Толстого «Воскресение»! Даю здесь этот отрывок полностью, дабы показать, откуда пошли эти корни, взрастившие целую семью больных людей с диагнозом «профессиональное революционерство».

«— В тюрьме, куда меня посадили, — рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми глазами на Нехлюдова), — в тюрьме этой не было особой строгости: мы не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались, делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором. У меня был голос хороший. Да. Если бы не мать, — она очень убивалась, — мне бы хорошо было в тюрьме, даже приятно и очень интересно. Здесь я познакомился,