— Старый Свет сгнил, — махнул Тревис. — Иди. У нас нет времени. По местам, ребята. Скоро начнется.

Медное солнце лезло вверх и белело, посылая жар все горячей. Небо линяло от красного и синего края к белесому зениту. Тени укорачивались.

В закрытой церкви молились женщины, иногда начинал плакать ребенок и замолкал.

За стеной, приглушенная расстоянием, зазвенела труба и ритмично раздробил воздух барабанный треск.

В это время Альберт Мартин понукал и пришпоривал свою измученную гнедую, покрывая седьмой десяток миль за ночь. В застегнутом кармане мундира он вез письмо Тревиса, которое должен был узнать мир:

«Враг требует от нас сдаться по собственной воле, иначе, если они займут форт, они предадут нас мечу. Я НИКОГДА НЕ СДАМСЯ И НЕ ОТСТУПЛЮ. Теперь я призываю вас во имя Свободы, патриотизма и всего, что дорого американскому характеру, прийти к нам на помощь как можно быстрее. Враг получает подкрепления ежедневно и без сомнения достиг огромной численности за последнее время. Последуете вы моему призыву или проигнорируете его, я твердо намерен защищаться сам с верными мне храбрыми людьми. Суждено нам выстоять или погибнуть, мы остаемся солдатами, которые не забывают, что превыше всего долг перед честью и страной. ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ».

Услышав далекий грохот начавшейся битвы, Альберт Мартин развернул письмо и добавил ниже постскриптум:

«Спешите все, кто может успеть».

В это время фонтанчики пыли вставали за копытами коня Сэмюэля Бастиана, который выехал позже и несся за подмогой на восток.

В это время капитан Хуан Сегин уже близился к месту встречи с подкреплениями, где передаст слова Тревиса: «Мы не сдадимся и не уйдем!»

В это время из Аламо успел выскользнуть Джеймс Аллен, последний курьер, отправленный разыскать и привести любую помощь: нам нужны вооруженные люди прямо сейчас!

Когда колонны пошли на штурм с четырех сторон, и солдаты приставили к стенам лестницы и полезли наверх, и пушки ударили последней картечью и смели нападающих, и стрелки со стен оттолкнули лестницы и вдогон перебили бегущих, когда перевели дух, перевязали раненых и напились, Дэви Крокетт, понизив голос и ухмыляясь, спросил Тревиса:

— А почему бы нам ночью не свалить, Уильям? Людей сбережем. До ночи мы продержимся. А потом вернемся с войсками и вышвырнем их вон. Или вообще уедем жить в спокойные места. Земля большая. Сколько можно драться. Я устал убивать.

Тревис сосредоточенно дымил трубкой. Совершенно серьезно ответил:

— Нет. Отступить отсюда — значит отступить вообще. От себя. От чести и свободы. Отступить от собственной совести и идеалов. Признать возможность отступления, принять поражение как обычное дело в жизни — и жить с этим. А это — самое ужасное. Это поражение навсегда. Поражение внутри себя. Тогда ты отступаешь от всего, что тебе дорого, что имело смысл. От Бога и родины, от семьи и отцовской могилы. И враги будут торжествовать всегда, где бы ты ни был. Так что я ценю вашу шутку, мистер Крокетт.

— Прокурор в тебе чувствуется, и учитель тоже, — ухмыльнулся шире Дэви Крокетт. — Наловчился речи говорить. Мне бы так в Конгрессе. Это именно то, что мне требовалось услышать от кого-то другого. От тебя, например. Я и сам это знаю. Но знать самому, и услышать, что говорит другой — разные вещи. Хотя и так понятно, на кого можно опереться. Но все же. Спина к спине.

Вторая атака началась после полудня. Осаждающие все ближе подкатывали свои батареи, и ядра разносили кирпич и глину крепостных стен. Стены не имели амбразур, и защитники, высовываясь над ними с ружьями, все чаще падали под густым огнем подступающих рядов.

Порох в крепости был, но снаряды кончились. Артиллеристы подбирали упавшие внутри стен ядра для ответной стрельбы. Вместо картечи Тревис приказал заряжать орудия любым металлическим хламом: снопы дверных ручек и ржавых гвоздей с визгом вылетали из стволов и рвали на части встречных.

Вторую атаку они отбили.

— К нам уже идут, — сказал Тревис, сунув мундштук трубки в сухой рот. — Они уже наверняка выдвинулись из Гонсалеса и Голиада. Из Сиболо-крик и Сан-Патрисио тоже должны скоро подойти. Они понимают, что сейчас решается.

— Я этот народ знаю, — немного хвастливо отозвался Дэви Крокетт и потрогал енотовый хвост на шапке, наполовину оторванный пулей. — Послезавтра здесь будут из Фредериксберга и Раунд-Рока, они наверняка слышали. А там подоспеют из Темпла и Голдтуэйта. Погоди, ты еще увидишь здесь ребят из Уэйко и Арлингтона!

— Я, может, и не увижу, — рассудил Тревис, — но доберутся еще сюда и из Миннеаполиса, и из Цинциннати.

Раненых перевязали. Тяжелых уложили в казарме. Мертвых отнесли под стену церкви. Пересчитали патроны. Люди получили кофе и хлеб.

Боуи лежал в своей полутемной комнате пристенного флигеля, говорил быстро и тихо, с перерывами, сиделке из женщин миссии:

— Несправедливо это, чтоб такой человек, как я, умирал в постели, от болезни. Господь милостив. Дает смерть в бою. Не просто в драке с ножом в руке. В битве с врагами за свою землю. За свободу и страну. Нет лучше судьбы. От твоей жизни должен быть толк. От смерти — тем более. Как ты умрешь — того ты и стоил.

Его глаза мутнели, тек пот, временами он бредил:

— Слушай приказ: сдавшихся повесить. Это мой дом! Моя собака… семья. Да, копье крепкое и отточено… Кто эти люди?.. выходят снизу из тумана… я на горе… Как много, что им надо? Дети у очага, он горит, не должен погаснуть… я не дам!.. Уже давно время драться. Господи, как трудно, как долго будет перебить их всех…

Снова загрохотало, засвистело, затрещало, наполнилось криками, фигуры лезли со всех сторон, и было понятно, что третью атаку миссии не выстоять. В крепость прорвались, рукопашная перешла в резню.

У Тревиса кончились патроны, нападавший отбил его саблю, другой воткнул штык ему в живот, и тут же третий, которого он не видел, ударил штыком в спину. Он успел отметить с облегченным удивлением, что не чувствует боли, только сильные горячие удары, мир стал изгибаться и пришел во вращение, и последним усилием было остаться на ногах как можно дольше и смотреть в глаза тому, кто держал в нем штык.

Присев за стенкой на крыше конюшни, Дэви Крокетт скусил патрон и вбил заряд в дуло. Он видел, как один за другим падают его охотники и стрелки.

— Когда встретимся Там — я всем ставлю, — сказал он. Приподнялся и выстрелил точно под обрез фуражки тому, кто уже лез на флагшток с чужим флагом за ремнем.

Первая пуля, пущенная от взятого каземата, сбросила его на землю, вторая разорвала бок и выбила сознание. Как это бывает с теми, чья душа отлетает, он увидел сверху их истерзанный форт, тела защитников и необозримое пространство, заполненное мертвыми врагами. Он увидел, как Роберт Эванс, старый орудийный мастер, с факелом в руке бежит к пороховому погребу, пуля уронила его ничком, факел выкатился из руки и поджег дорожку пороха, взрыв разнес церковь рядом, и скрывавшиеся в ней женщины и дети были погребены под обломками. Тень ушедших людей плыла и таяла, как облачко над землей, и в этом облачке прошла рябь, которая еще недавно была бы словами: