о которой послужит общественному благу? Позвольте напомнить вам об этой якобы нежности словами самой книги: «Я верю, что если ебля душевная, с теплом, то все будет хорошо»340. Это ли, господа присяжные, весть, которую вы хотели бы донести до молодежи нашей страны? Или, может быть, вот это? «Да-да! Это на самом деле нежность. Постоянное памятование о пизде. Секс на самом деле лишь касание, самое пристальное из всех касаний»341. Вот, господа присяжные, какую нежность пропагандирует эта книга, если в двух словах: «пиздатую нежность».

«Легла расселина от конца к началу: / Розовая, нежная, поблескивающая внутри»342.

Они возвращаются на трамвае после дня во Флоренции. Роз подглядывает через плечо любовника, что он там корябает на бумаге. С утра они устроили себе пиршество для глаз в галерее Уффици – любимые обоими Ботичелли, Фра Анжелико и Филиппино Липпи. А потом в кафе на площади – пир для тела, панна монтата, башенки взбитых сливок в мисках, выложенных сладким хрустящим печеньем.

Детей забрала на день Айви. В кафе он признался, что Фрида, с которой они женаты уже шесть лет, давно уговаривает его спать с другими женщинами, как сама спит с другими мужчинами. Фрида сказала даже, что для нее это будет облегчением. И иногда он ей почти верит.

Роз притворилась, что слегка шокирована. На самом деле положение вещей в его браке было ей уже известно – от общей подруги, Элинор Фарджон. Она не знала только, что до сих пор, до этого момента он ни разу не был с другой женщиной.

И конечно, сейчас, в дребезжащем трамвае, Роз никак не может знать, что у него и не будет других любовниц; что вскоре он и Фрида по обоюдному согласию начнут спать раздельно.

Он на сиденье у окна чиркает в блокнотике; она краем глаза видит, что это – стихотворение, озаглавленное «Гранат». «Легла расселина от конца к началу: / Розовая, нежная, поблескивающая внутри».

Сейчас, в трамвае, большой пакет с гранатами, крупноплодной рябиной и мушмулой трясется у нее на коленях – упоительная тяжесть, почти как спящий младенец. Люблю вас, гнилые, / Обожаю испорченность. / Люблю высасывать из кожицы / Буроватой, морщинистой вашу нежную мякоть343. Трамвай подпрыгивает на стыках, слегка дымясь, едет вверх по крутому склону, в Сан-Гервасио. Вдруг пассажир в передней части вагона сообщает вагоновожатому, что ему печет ноги и трамвай горит. Водитель пожимает плечами, тормозит и не торопясь выходит посмотреть. В конце концов из ближайших домов притаскивают полные лейки, огонь заливают, и движение продолжается. Все, кажется, привыкли.

Он свободной рукой незаметно гладит ей бедро. Дневная жара чуточку спала наконец-то, и в окна трамвая видно, как местные жители выползают из домов на улицу – прогуляться и поболтать. Трамвай проезжает мимо девушек в ярких платках и фартуках, мимо мужчин в полях – они как будто собирают золотой предвечерний свет.

Сверкают косы косцов.

Как прекрасен мир, думает она.

Он сходит в Сан-Гервасио, а она остается в трамвае, едет еще выше, во Фьезоле. В восьмом часу пополудни он снова приходит, неся с собой утку, с которой девочки смогут играть и ухаживать за ней. Утка выживет, уверяет он. Она бегает быстрее девочек, а скоро и летать начнет.

Наконец дети и утка уложены на ночь – в постели и в загончике соответственно. Лоуренс и Роз вместе готовят ужин, потом едят его на балконе, где светятся герани.

– Как драгоценно наше время вместе, – тихо говорит он. – Бесценно. Никогда не забуду этот балкон, наш склон горы, наши слова… Тебя.

Он говорит нежно, и она тронута. Но в то же время его слова означают, что он не будет принадлежать ей; что он уйдет. Это осознание оглушает, как удар под дых.

Она слабо улыбается.

Никто не знал ее так, как познал ее он. Через него она познала самое себя. Ее детям свободно и радостно рядом с ним. Эти три недели они вместе составляли маленькую семью. Что же будет с ними, с ее малютками, у которых нет отца? Никто на свете, кроме нее самой, еще не уделял им такого искреннего, безыскусного внимания. Даже Годвин.

Она не в силах подавить нарастающее в груди горе. И гнев.

Почти год его слова, его письма преследовали ее через границы – государственные и личные, – преодолевая ее колебания. Теперь он утолил свое любопытство. Утолил свою похоть. Она, глупая, воображала, что это может быть нечто большее. Дети будут рыдать, когда он уйдет. Она будет рыдать.

Она вглядывается во флорентийскую ночь. Каждое новое горе сбрасывает тебя в пропасть предыдущего. Она еще не оправилась от распада своего брака, смерти своего будущего. Как он мог этого не знать?

…она сказала ему, что хочет от мужчин одного: пусть оставят ее в покое344.

Может быть, он так живет. Сначала дает женщине почувствовать, что он один по-настоящему ее «видит». Может, он уже сейчас гоняется за другой? Может, она уже ждет в Венеции, его следующем пункте назначения? Хочет слиться с ним в объятиях, пока Фрида не вернулась?

В это Роз не верит. Но все равно было жестоко – так ее использовать; приручить, заставить нуждаться в нем. Почему, задумывается она, почему женщины так часто играют «роли без слов» в жизни мужчин? Почему он не знал, что она – живой человек, уязвимый?

А может, знал.

Это хуже всего.

Она сглупила, доверившись ему.

И все же она была голодна.

В ту последнюю ночь она спала в его объятиях неспокойно, а он обхватил ее ногами, словно никогда в жизни не собирался с ней расставаться.

xxiv

День шестой, среда, 2 ноября345

В истории Олд-Бейли нечасто бывает, чтобы приговора так ждали. Поднимается занавес, знаменуя начало последнего акта пьесы «Королева против „Пингвин букс лимитед“», и с лязгом оживает древняя отопительная система. Уборщики, уроженцы Британской Вест-Индии, подтирают грязные лужи в большом вестибюле и в зале заседаний. У уборщиков прямые гордые спины и глаза как пылающие угли. Присяжные и журналисты послушно задирают ноги в сапогах и галошах. Одни сморкаются – гулко, как пароходные гудки, другие достают из карманов трубки, и воздух вытесняют жидкие желтые миазмы. Даже дубовые панели, которыми обиты стены в зале заседания, кажется, сегодня, на шестой день, источают эдвардианскую пыль в количестве больше обычного.

Мистер Джереми Хатчинсон в ряду барристеров поправляет свой парик. Ужасно неудобная штука. Многие коллеги Хатчинсона рады тому, что парик прикрывает лысеющую макушку, но сам Джереми к таким вещам