Три недели простоял Разин в Астрахани. Не как гость — хозяином. То было странное и противоречивое время. Привычное городовое устройство было сломлено и взамен его введено казачье. Впрочем, верховодил не круг — атаманы во главе со Степаном Тимофеевичем. Никто из имущих не чувствовал себя защищенным. Грозный атаман творил суд и расправу, часто обрекая на смерть людей, имевших несчастье угодить ему под пьяную руку. Наступили так называемые царские дни — именины царевича Федора, и Разин появился во дворе Иосифа. Астраханский митрополит хорошо знал, сколь опасно перечить казакам. Восьмилетним мальчиком он стал свидетелем расправы казаков Заруцкого над архиепископом Феодосием. Потому он принимал разинцев поневоле и в надежде отвести их от лютости.

Но заздравные чаши в честь государя и царевича только разожгли атамана. Он ушел со двора митрополита, забрав укрывшихся там двух княжичей, сыновей И. С. Прозоровского. Старшего, шестнадцатилетнего княжича, расспрашивали про отцовские «животы» — пожитки. Тот не запирался, да и запираться, собственно, было не в чем — все и без того начисто пограбили. Раздосадованный атаман приказал повесить детей погибшего воеводы на стене за ноги. Наутро старшего сбросили со стены, младшего, восьмилетнего, едва живого, выпороли и отдали обезумевшей от страха матери.

Характерно, что в дореволюционных работах рассказ о судьбе Прозоровского и его семьи, как свидетельство необыкновенной кровожадности Разина и разинцев, обыкновенно присутствовал, тогда как позднее его, напротив, чаще всего опускали. Но, по-видимому, существенно здесь иное — не личные качества атамана, а отношение к происходящему низов. Они могли ужасаться кровавому разгулу, осуждать чрезмерность в его проявлении, но при этом они его поддерживали. В сознание простого народа прочно вплеталась мысль о родовой и чиновной ответственности правящих и имущих: изводили воевод и бояр — начальствующих; разоряли купцов и верхи посада — имущих обидчиков; расправлялись с семьями, со всем родом и чином — чтобы не произрастали новые поколения властвующих и притесняющих. На батоги, дыбу и виселицы бояр-изменников следовало отвечать раскатом, водою, саблею, по принципу: око за око, зуб за зуб. То был роковой круг русской истории, когда праведный гнев угнетенных выливался в ничем не оправданную жестокость, которая, в свою очередь, порождала жестокость ответную, не менее кровавую. И последняя ступень жестокости для одних становилась первой ступенью для последующих поколений бунтарей и карателей. В итоге право могло даже смягчаться, нравы же и привычки — нет.

Покинув Астрахань, Разин двинулся вверх по Волге. Армия восставших перевалила за десять тысяч человек и теперь уже ни один городовой воевода и в мыслях не имел на-, мерения помериться силами с Разиным. Молились, чтоб атаман не тронул, прошел стороной. Но «князь волжской вольницы» (так назвал Разина Н. И. Костомаров) после того, как река стала вся его, «казачья», не собирался оставлять позади себя царские гарнизоны.

Саратов и Самара не осмелились сопротивляться десятитысячному войску Разина — защитники почти полностью передались на сторону восставших. Движение, набирало силу, вольница, по выражению С. М. Соловьева, опрокинулась на государство. Атаман рассылал во все стороны отряды и «прелестные грамоты», призывая бить и выводить всех государевых неприятелей и изменников.

Обычно в этом видят проявление наивного монархизма восставших. Но такое объяснение не многое проясняет. Скорее, это даже уход от проблемы, от выяснения мотивов и механизмов поведения низов. Наивный монархизм — это и мироощущение, и модель поведения, свойственные всем слоям населения. Едва ли взгляд провинциального дворянина, объясняющего все свои невзгоды злыми слугами, отличен здесь от взглядов посадского или крепостного крестьянина.

Глубоко сакральное восприятие царской власти побуждало низы искать в государе справедливого защитника. Он — свой, в отличие от мирских притеснителей и кровопийц, которые — чужие. Правда, история дала и другой вариант развития событий — самозванство, когда царствующий монарх превращался в чужого, в узурпатора и самозванца; самозванец же, напротив, становился государем истинным, своим, богоданным. Разинщина пошла по другому, более традиционному пути. Но основание здесь общее. Для того чтобы примкнуть к движению, нужна была не одна, привычно кочующая из книги в книгу ненависть крепостного крестьянина к помещику, угнетенного — к угнетателю. Социальное недовольство не исключает, а, напротив, предполагает поиск внутренней справедливости, религиозно-нравственного обоснования и оправдания поступков, которые укладывались бы в мировоззренческие рамки. Восставшие шли освобождать царя от злых слуг, плотная стена которых отгораживает государя от мирской правды. В силу сакрального характера власти это было делом не просто справедливым — праведным, угодным Богу. Если присмотреться внимательно, многое в действиях разинцев подчинялось этой внутренней логике. Прозоровского казнили люто, но еще и позорно, как и подобает казнить изменника, который «не радеет государю» и «утесняет» народ.

Рядом со Степаном Разиным на стругах плыли «царевич Алексей» и «патриарх Никон» — страдальцы от «злых бояр», которые сумели сыскать правду лишь в казацком войске. Тех немногих дворян и детей боярских, воевод, которые готовы признать «правду» батюшки Степана Тимофеевича иногда оставляли в живых: они, в отличие от «злых», — «добрые» слуги. При этом в целом преобладало почтительное отношение к государю. В мае на кругу в Паншином городке, после того как было принято решение «вывесть» всех изменников и «чорным людям дать свободу», Степан Разин обнажит саблю и громогласно объявит, что на царя «итти и руки поднять не хочу. Лутче мне тою саблею голову отсеките».

В начале сентября Разин подошел к Симбирску. За короткий срок состав его армии существенно изменился. Донское казачество, составлявшее в начале похода не только ядро, но и большую часть войска, оказалось сильно «разбавлено» жителями поволжских городов и уездов. Вообще, сам Разин неустанно призывал «кабальных и апальных», обещая жалованье и «зипуны», а «кто не пойдет, и тех людей порубить всех на голову». Но количество не заменяло качество. Показаченные, наскоро сбитые в ватаги посадские и уездные люди по своей психологии и воинским навыкам сильно уступали старым товарищам атамана. Разин будто бы скоро начал даже жалеть, что пошел по Волге, а не западнее, сухопутьем, прибирая привычных к оружию людей в городах на засечной черте. Росла и рознь между «природными казаками» и новоприставшими. Первые вовсе не считали себя обязанными проливать кровь и защищать вторых.

В таких условиях развернулись бои под Симбирском.

Воеводой в этом важном стратегическом пункте сидел родственник царя по жене И. Б. Милославский. К нему на помощь должен был подойти боярин князь Ю. А. Долгорукий, которому отдавалась главная роль в подавлении бунта. Но формирование его частей затянулось, и лишь 1 сентября он выступил из Москвы. Единственно на кого мог надеяться Милославский, так только на князя Ю. Н. Барятинского. Однако и тот был сильно ограничен в силах — в его отряде было два полка рейтар и несколько сотен дворянского ополчения. «А с таким малолюдством, — жаловался князь, — …промыслу учинить нельзя». В итоге Разин оттеснил Барятинского к Тетюшам. Князь простоял там весь сентябрь почти в бездействии, с нетерпением поджидая подкрепления.