Мы проспали среди благоухавшей полыни до разбудивших нас первых лучей солнца. В середине дня, изрядно уставшие, мы доехали до Кусейр-эль‑Амры, небольшого охотничьего домика Харита – короля пастухов и покровителя поэтов. Дом очень красиво смотрелся на фоне тихо шелестевших тенистых деревьев. Бакстон устроил в холодном сумраке большой комнаты свой штаб, и мы улеглись там, дивясь на вытершиеся фрески на стене. Кое-кто из солдат расположился в других комнатах, большинство же устроились вместе с верблюдами под деревьями, продремав там всю вторую половину дня. Вражеские аэропланы нас не обнаружили, найти нас там было просто невозможно. На следующий день мы были уже в Азраке, с его чистой водой вместо болотной жижи, которая с течением дней вызывала у нас все большее отвращение.

Кроме того, Азрак был знаменитым, благословенным местом, королем здешних оазисов, более великолепным, чем Амрух с его зеленью и журчащими ручьями. Я пообещал всем баню. О ней давно мечтали не мывшиеся с самой Акабы англичане.

Мы спокойно дошли пешком до Азрака. Когда мы были на гребне последнего кряжа, выстланном лавовым галечником, и увидели кольцо меджабарских могил, это прекраснейшее из кладбищ, я побежал вперед, к своим людям, чтобы предотвратить любую возможную случайность в этом месте и еще раз почувствовать его величие и отстраненность от мира, прежде чем подойдут другие. Солдаты казались надежными, и я перестал опасаться, что Азрак утратит свою редкостную первозданность.

Однако мои страхи не имели никаких оснований. В Азраке не было арабов, он был, как всегда, прекрасен, и даже еще более прекрасен несколько позднее, когда его сиявшие пруды заблестели лоснившимися от пота и воды белыми телами плававших в них наших солдат, а слабый ветер, шевеливший тростник, сливался с их веселыми криками и плеском воды. Мы вырыли большую яму и закопали в нее наши тонны пироксилина для сентябрьской экспедиции в Дераа, а затем долго бродили между кустами саа, собирая ее сладкие сочные ягоды. Мои спутники называли их «шерарским виноградом», снисходительно глядя на нашу прихоть.

Мы провели там два дня: было трудно расставаться с освежающей влагой прудов. Бакстон съездил со мною в форт, чтобы посмотреть на алтарь Диоклетиана и Максимиана, и собирался произнести слово в прославление короля Георга Пятого, но наше пребывание там было отравлено серыми мухами и окончательно испорчено несчастным случаем. Какой-то араб, стрелявший рыбу в большом пруду, уронил винтовку, и шальной пулей был убит наповал лейтенант шотландской кавалерии Рауэн. Мы похоронили его на меджабарском кладбище.

На третий день мы ехали мимо Аммари через Ешу, приближаясь к древней земле Тлайтуквату. Доехав до Хади, мы почувствовали себя дома и ускорили движение, совершив ночной бросок под пронзительные крики солдат «Сыты мы? Нет!» и «Живы мы? Да!», перекатывавшиеся эхом по длинным склонам мне вдогонку.

Случилось так, что мы заблудились между Хади и Баиром и до рассвета ехали по звездам (очередной привал для солдатского обеда был в Баире, потому что вчерашний рацион был исчерпан). Начавшийся день застал нас в густо заросшей деревьями долине, и это была, разумеется, долина Вади-Баир, но никогда в жизни я не смог бы сказать, были ли мы выше или ниже колодцев. Я признался в своей ошибке Бакстону и Маршаллу, и, пока мы колебались, случилось так, что на дороге показался один из наших давних союзников по Веджу Сагр ибн Шаалан, который и указал нам верную дорогу. Часом позже верблюжий корпус получил свой паек и разместился в своих старых палатках у колодцев, где предусмотрительный египетский доктор Салама, рассчитавший, что верблюжья кавалерия возвратится именно в этот день, заранее наполнил водопойные резервуары водой в количестве, достаточном для того, чтобы сразу напоить не меньше половины изнывавших от жажды верблюдов.

Я с солдатами решил отправиться в Абу-эль‑Лиссан на бронированных автомобилях, потому что Бакстон теперь уже был на безопасной территории, среди друзей и мог обойтись без моей помощи. Мы уселись в первую машину, быстро поехали по крутому склону к Джеферской равнине и промчались по ней со скоростью шестьдесят миль в час, поднимая тучи пыли, скрывшие от наших глаз второй броневик. Когда мы доехали до южной границы долины, второго броневика не было видно. Вероятно, его экипажу пришлось возиться с шинами. Решив подождать и удобно рассевшись на песке, мы всматривались в пестрые волны миража, качавшиеся над пустыней. Очертания их темного пара под бледным небом, становившимся все более голубым от горизонта к зениту, двенадцать раз в час меняли свою конфигурацию, и каждый раз нам казалось, что это ехали наши товарищи. Наконец вдали показалось черное пятно, за которым волочился длинный шлейф пронизанной солнечными лучами пыли.

Это был наш второй броневик, мчавшийся на большой скорости, рассекая дрожавшее марево знойного воздуха, который, закручиваясь, срывался с раскаленного металла башни броневика, – настолько горячей, что голая сталь обжигала обнаженные руки и колени экипажа, прижимавшиеся к стенкам при каждом крене громадной машины на неровностях иссушенного в порошок податливого грунта. Его покрывал плотный ковер пыли, ожидавшей часа, когда низовой осенний ветер поднимет ее в воздух и начнется пыльная буря.

Наш броневик стоял, глубоко увязнув шинами в пыли. Пока мы ждали вторую машину, солдаты плеснули бензин на песчаный холмик, подожгли его и сварили нам чай – армейский чай, полный листьев, плававших в воде из пруда, желтоватый от добавленного в него сгущенного молока, но приятный для наших пересохших глоток. Пока шло чаепитие, подъехали наши задержавшиеся товарищи и рассказали, что от жары и скорости, с которой они мчались по равнине, у них лопнули две камеры марки «Белдем». Мы напоили их своим горячим чаем. Отхлебывая чай небольшими глотками, они со смехом стирали со своих лиц пыль испачканными в машинном масле руками. Эта серая пыль, застрявшая в выгоревших бровях и ресницах и в каждой поре кожи лица, старила их, ее не было только там, где струйки пота проторили по покрасневшей коже бороздки с темными краями.

Солнце уже опускалось, а нам еще предстояло проехать пятьдесят миль. Выплеснув из кружек остатки чая с осадком, капли которого разлетелись, как шарики ртути, по пыльной поверхности, покрылись пылью и утонули в ее податливой серости, мы направились через разрушенную железную дорогу в Абу-эль‑Лиссан, где Джойс, Доуни и Янг сообщили нам последние новости. Все шло неплохо. Действительно, приготовления были закончены, и они были готовы разъехаться: Джойс – в Каир, чтобы побывать у дантиста, Доуни – в Ставку, чтобы сказать Алленби, что мы готовы выполнять его приказания.

Пришедший из Джидды пароход, на котором должен был уехать Джойс, доставил почту из Мекки. Фейсал развернул «Кинг Хусейн газетт» – газету короля Хусейна – и обнаружил в ней заявление короля о том, что неправомерно называть Джафара-пашу генералом, командующим арабской Северной армией, так как такого ранга не существовало. Действительно, в арабской армии не было ранга выше капитана, в каковом шейх Джафар, как и все другие, и исполнял свои обязанности!

Король Хусейн опубликовал свое заявление (не предупредив об этом Фейсала) после того, как прочитал о том, что Алленби наградил Джафара орденом. Сделал он это для того, чтобы досадить арабам северных городов, сирийским и месопотамским офицерам, которых презирал за их распущенность, а также опасаясь, что они добьются успехов. Король понимал, что они сражались не за его верховенство, а за свободу их собственных стран под их собственным управлением. У этого старого человека неконтролируемо росла жажда власти.