— Я, наверное, никогда к этому не привыкну!

— Привыкнешь. Пойми, подписанный договор незыблем, как скала; здешние людишки, как правило, пытаются надуть вас ДО, а не после.

— И тебе все это нравится?

— Да, представь себе! — И Барни весело улыбнулся. — Тут, как в шахматах, масса всяких комбинаций. Назови это, если хочешь, жульничеством, — тем хуже для тех, кто на него поддался. Если ты не любишь играть и не умеешь проигрывать, лучше уж быть чиновником… — И, пожав плечами, он добавил: — И холостяком.

— А твои «королевы», когда они ставили тебе шах и мат?..

— Вот-вот, я и платил.

И он нарочито небрежно потянулся.

— Я платил… шесть раз, как истинный игрок.

— А еще два раза?

А еще два… ну, тут дело посложнее: одна действительно любила его, но одной любви не всегда достаточно — ей ли не знать этого?! А вторая… та умерла. И он добавил сквозь зубы, что с нею все кончилось раньше, чем ему надоело.

Они взглянули друг на друга, остывая от разговора. Ну, а она — она любила? Керия вздохнула; этот вид безумия ее миновал.

Позже они отправились на склады Росса. При выезде из города их встретила пустыня; по иссушенной земле ветер катил за машиной клубки колючек, прыгавшие, как футбольные мячи. Там и сям на горизонте высились скелеты нефтяных вышек и слышались астматические всхлипы насосов. Некоторые были заброшены и ржавели на солнце, разбрасывая вокруг красную пыль. У их подножия стояли плакаты с предостережением: «Не подходить!»

Керия нахмурилась. Все это железное убожество выглядело призрачным, заколдованным… вот-вот из-за вышек возникнут старые мифические фигуры — ковбои без стад, но с оружием; казалось, в этом голодном крае водится больше револьверов, чем коров. Накануне она убедилась, что все мужчины и даже несколько женщин ходят вооруженными. И это плохо сочеталось с угодливым гостеприимством местных миллиардеров.

В огромном, взятом напрокат лимузине царило молчание. От шофера пахло кожей, потом и пивом; он включил радио, из приемника лилась музыка в стиле «кантри» вперемежку с рекламными объявлениями, парень отстукивал ритм на баранке.

— Какой-нибудь часок, и мы на месте, — сказал он им.

Керия тронула его за плечо, указала на приемник: stop it![119]

Теперь в тишине слышалось лишь урчание кондиционера. Слепящее солнце скрадывало рельефы, равнина казалась плоской, однообразной, нескончаемой. Керия вздохнула:

— Ты намерен остаться здесь после того, как закончишь дела? Барни приложил палец к губам, подмигнул:

— Мы же еще не видели здешних бурь!

И Керия кивнула.

* * *

Целых две недели шхуны медленно ползли по морю вдоль атлантического побережья. Трехмачтовик неуклонно следовал к югу, но ветер ленился надувать паруса, а жара мало-помалу вступала в свои права, безжалостная, как осиный рой. Ночью она мгновенно сменялась пронизывающим, но совершенно сухим холодом. Дети капризничали. Вода в бочонках отдавала тухлятиной, и ее было мало; вскоре пришлось ограничить дневную порцию. От немытых людских тел исходил тяжкий запах соленого пота.

Дважды или трижды береговой бриз вселял надежду на перемены, и корабли продвигались на несколько миль к западу, но ветер, едва поднявшись, стихал, и вновь продолжался невыносимо медленный дрейф.

Изабель, измученная жаждой вместе с остальными, избегала выходить на палубу, особенно, на корму, где Арман проводил большую часть дня. Она старалась не оставаться с ним наедине и, несмотря на удушающую жару, сидела в каюте. Но как только приходила ночь — здесь, на этих широтах, она падала мгновенно, как черный занавес, — Изабель пробиралась в носовую часть судна и усаживалась вместе с Колленом под бушпритом; вскоре к ним присоединялась Хендрикье или Аннеке, а то и обе. Они подходили почти украдкой, не смея проронить словечка. Разумеется, не потому, что Изабель прогнала бы их — Господь свидетель, нет! — просто с самого начала плаванья они держались на почтительном расстоянии от своей хозяйки и арматора, как будто сложившееся положение (или удовольствие, им доставляемое) требовало, чтобы его оценивали издалека. Вот они и усаживались поодаль, слушая, как Изабель болтает с малышом, расписывая ему неведомые края, куда они плыли; звонкий детский голосок то и дело прерывал ее: это правда? ты правду говоришь?

Разумеется, она сочиняла, но какое это имело значение? Прислонясь к мачте, Арман — застывшая тень в путанице снастей — тоже слушал ее, покуривая трубку. Его матросы, как и обе женщины, потихоньку мечтали об одном и том же. Однажды ночью Джоу поведал Хендрикье, что это предчувствие любви, это терпеливое, полное манящих образов ожидание (они слышали голос Изабель и угадывали красоту тела, откуда он исходил) помогает им переносить муки жажды.

А потом резкий холод прогонял всех с палубы, но перед уходом женщины развешивали на вантах чистые простыни, чтобы собрать на них ночную росу, хотя и этой влаги становилось все меньше и меньше.

В одну из тех томительных ночей, когда Арман метался в полусне, пытаясь забыть о проклятущем ветре, который упорно отказывался дуть, превращая суда в беспомощных чаек, что качаются на воде, непригодной для питья, ему вдруг примерещилось стадо, быстрый, несмолкаемый топот копыт. Звук становился все громче и громче, к нему примешались людские голоса, они окончательно разбудили Армана, и он понял, что это бегают наверху, по палубе.

Шел дождь.

Люди кинулись натягивать брезенты, вытаскивать пустые бочки, навешивать водосточные трубы. Некоторые парни, особенно из «сухопутных», скинули рубахи и с блаженным мычанием подставляли тела под струящуюся воду. Арман поспешил сделать то же самое.

Коллен смеялся взахлеб и радостно визжал под холодными струями воды, пока Аннеке, в расстегнутом платье, с распущенными, обвисшими, мокрыми волосами, намыливала и оттирала его, поила из сложенных ладоней.

Стоя под мачтой, Изабель, без чепца, без повязки, подставляла ливню шею, плечи, лицо. Рядом с нею Хендрикье, тоже распахнув ворот, гудела от удовольствия, точно сигнальный рог в тумане. В бочки шумно низвергалась из деревянных водостоков желанная влага.

Появился Арман. Изабель тотчас отвернулась, проворно прикрыв рукой пустую глазницу. Он остановил ее: «Почему ты прячешься от меня? Посмотри мне в глаза, прошу тебя!»

И она обернула к нему лицо: что ж, пускай смотрит!

Коллену захотелось поиграть: папа, папа, подкиньте меня вверх! Но Хендрикье торопливо увела его: «А ну-ка, минхеер Коллен, пошли в постельку, завтра успеете наиграться!»

Мужчины, ежась под ливнем, катили бочки вниз, в трюм, торопясь закрыть их и подставить под трубы другие; на бегу они ненароком задевали стоящих у мачты. Грозу относило в сторону, и дождь слабел, следовало спешить.

В каюте Хендрикье сквозь зубы яростно и требовательно молила: «Боже, не шлите нам ветер, подождите хоть еще одну ночь, ну что Вам стоит?!» Аннеке, слушая мать, посмеивалась: «Ты же знаешь, она терпеть не может твоих молитв, да хоть бы ветер и задул, не волнуйся, уж она как-нибудь устроится!»