А там, наверху, на опустевшей палубе (матросы уже разошлись по своим гамакам) Арман впился серыми глазами в Изабель: я не лица твоего боюсь, а нрава! Он склонился, его губы жадно раскрылись, руки жадно потянулись к ней.

И, разумеется, Господь не внял молитвам Хендрикье. Мощное дыхание ветра коснулось обвисших парусов, разгладило, наполнило их. В несколько мгновений разбуженные матросы высыпали на палубу и Арман-Мари, взлетев на мостик, уже командовал: «Все наверх!»

Изабель неторопливо застегнула платье, надела чепец. Пальцы ее не дрожали — теперь они никогда больше не задрожат. Она прикрыла повязкой пустую глазницу. Выкрикивая команды, Арман уголком глаза следил за ней.

— Эй, Джоу, поторопись с парусами, нужно успеть поймать попутный ветер, а там и боковой, на нем дойдем до самого Санто-Доминго!.. А ты, Виллем, скажи людям, чтобы задраивали люки, а не то… Жозе, ты что, оглох, я кому велел проверить, крепко ли принайтованы пушки!

Он орал во всю глотку… но взгляд его не отрывался от Изабель.

Когда Изабель поравнялась с огромным румпелем, который с трудом ворочали двое матросов, она подняла голову, улыбнулась — ветру, слабеющему дождю, последним сполохам грозы — и сделала им грациознейший придворный реверанс. Мужчины расхохотались, а она пошла вниз по лестнице, цепляясь за перила и кляня на чем свет стоит эту чертову качку, мотавшую судно туда-сюда, словно фрегат в гуще битвы.

— И это все?

— А чего же тебе еще? Ты жаждешь трогательных подробностей? Например, таких: когда она уходит, он кричит ей вслед: «Эй, когда ты вернешь мне мое кружевное жабо?» Эдакий тошнотворно-сладенький хеппи-энд.

Барни скривился:

— А тебе больше по душе, если бы они подрались и наставили друг другу синяков. Или если бы в одного из них в этот миг ударила молния, а другой бы рыдал над бездыханным телом. Все это мелодрама, дорогая моя! А может, ты хочешь, чтобы она продолжала бегать от него? Да ты вспомни: они народили пятерых детей; такое количество трудненько зачать на расстоянии…

Они вернулись из пустыни потные, сгоревшие на солнце. Росс потащил их на свои стройки в самое жаркое время дня, надеясь, что это пекло притупит бдительность Барни. Но тот извлек из багажника куртки, шляпы, солнечные очки и, когда они обрядились во все это, Росс нарочито вежливо сказал: «Son of a bitch?»[120]Керия сразу почувствовала, как напрягся толстяк при их появлении и как обмякал по мере продолжения разговора. У нее была своя теория по поводу таких вот жирных туш; нужно бы изложить ее Барни. Жир защищает и прикрывает слабость; среди диктаторов нет ни одного тучного, а если такой и находится, то ведь до Святой Елены рукой подать! Барни, спокойный, невозмутимый, не пропускал ни одной мелочи, отказался от двух предложенных Россом лотов, выбрал два других, от которых его учтиво и незаметно пытались оттеснить. Сделал замечание по поводу архитектуры железных «монбланов»: не кажется ли хозяевам, что так лом плохо проветривается? «Правда, у меня на складах проблема жары не стоит». Мгновенно, с точностью, заставившей американцев горько скривиться, вычислил стоимость предлагаемого и поставил последнюю подпись уже перед тем, как сесть в машину. Теперь только Росс улыбнулся. Керию кольнуло подозрение: а может, все-таки здесь надувают и до и ПОСЛЕ сделки? Но тут Барни вытащил из-под сиденья чемоданчик, поднял антенну рации и связался со своим агентом. Росс опять нахмурился.

Не прошло и получаса — эта скорость многое говорила о доверии, которое Барни питал к Россу Картеру! — как из облака дорожной пыли возникли два грузовика с подъемными кранами, а за ними целая вереница трейлеров; пыльная дымка заволокла горизонт, скрыв заодно и несколько отдаленных строений, куда Росс их так и не пригласил. Люди тут же взялись за погрузку под предводительством низенького апоплексичного человечка, которого Керия сразу признала, — она видела его в Гамбурге. Она обернулась к Барни, восхищенно взглянула на него: ну и ну, с виду этакий любитель «голосов железа», а все предусмотрел!

Убедившись в том, что погрузочные работы идут полным ходом, они распрощались с Россом, который, играя желваками, созерцал эту картину.

Заходящее солнце скрадывало природную скудость местности, выставляя напоказ великолепные, четкие тени кактусов и высохших деревьев. Зачарованная Керия так и ждала, что вот-вот на горизонте возникнет бесстрашный ковбой Джон Уэйн на своем горячем скакуне.

Войдя в номер, она со стоном повалилась на кровать: ой, я умираю от жажды!

Они молча, медленно пили. Душ окончательно привел Керию в чувство, напомнив ей историю шхуны, попавшей в грозу, и Барни, вытираясь, так впитывал ее, словно и сам умирал от жажды. Но только, кажется, от другой.

Я тебя держу! От этих слов у Керии жар приливал к щекам. Но внезапно она преисполнилась самоуничижения: там, в пустыне, уязвленный Росс Картер пробормотал: что ж вы — не доверяете мне? — и Барни, почти с нежностью указав на груды железа вдали, которые в результате небольшой ночной манипуляции вполне могли вырасти вдвое, похлопал толстяка по плечу: «Не огорчайтесь, папочка, я НИКОГДА и НИКО не доверяю».

— У меня бедное воображение… — Барни помолчал и продолжил с легкой горечью: — Или, вернее, у меня воображение прагматика; я бизнесмен до мозга костей.

Да уж, такой бизнесмен, что вечно попадался в ловушку: для него открытое, наивное женское лицо означало лишь чистые, бескорыстные мысли; ему и в голову не приходило, что и женщины могут быть дьявольски прагматичны. Но, даже и поняв это, он все же продолжал надеяться на лучшее: «Я, наверное, так и останусь навсегда двенадцатилетним наивным подростком, что вслушивается во дворе у дяди в пение железных соловьев… до меня все туго доходит».

Керия молча массировала ему затекшие плечи. Потом приникла к его спине, стиснула его руки: я люблю тебя!

Обернувшись, он обнял ее, сжал голову в ладонях, стал целовать стройную крепкую шею. Керия прикрыла веки; желание поднималось из глубин ее чрева — темное, конвульсивное, влажное, как затянувшаяся гроза…

Они долго отдыхали, с удовольствием ощущая блаженное изнеможение слившихся и неразделенных тел. Наконец Барни прошептал: долго они еще ждали?

Керия молчала.

— Я думаю, он все-таки пришел к ней за своим жабо.

— Ну нет, он заставил прийти ее первую — совсем как ты меня…

Изабель гляделась в зеркало «Конторы» — она увезла его с собою, как, впрочем, и клавесин. Когда любимые вещи сопровождают тебя, уезжать намного легче… Она надела белое льняное платье с голубыми фестонами. Аннеке вышила узоры по вороту — чтобы «оживить», так говорила она всякий раз, как уступала своей мании усложнять простоту вещей. Всем нам надобен жизненный багаж…

На пустой глаз легла повязка — тоже голубая. Я не красива, я больше, чем красива. Я ЖИВАЯ!

Она приколола кружева к вырезу, улыбнулась своему отражению. Узенькая каюта, где она жила с самого отплытия, то и дело освещалась вспышками молний. Коллен часто спал здесь, среди тяжелых, скрипучих сундуков, набитых холстами, полотнами, бархатом и кашемиром, шелком, тафтой и парчой, — хватит на одежду целой семье в течение… Сундуки источали ароматы восточных тканей и лаванды, погружавшие ребенка в мечтательное забытье. Но нынче вечером Коллен ночевал у своей крестной.