Время ничего не лечит. Скорее уж оно пожирает, отправляя отцов вместе с их ножичками для кастрации туда, где все мы будем. В октябре 1983 года, девять месяцев спустя после кончины моего, мы ужинали с Полой Констан. Обе мы пребывали в том странном пространстве, где жизнь не движется и куда попадает автор, только что выпустивший книгу. Кажется, что больше ты уже никогда ничего не напишешь, и поневоле приходится прибедняться. В настоящий момент ты пуст, вдохновение на нуле.

В ожидании, когда оно опять забрезжит, мы обсуждали трактат о воспитании, который Пола мечтала написать (и который написала. «Мир к услугам барышень» не родился в тот вечер, он лишь дал почувствовать свою необходимости, что уже немало). Расширив рамки спора, мы коснулись темы «трактирщиц», то есть хозяек литературных салонов конца XVIII века — всех этих Дю-Деффан, Тенсен и Леспинас, которые были обворожительными шлюхами, ибо времена стояли суровые, а места под солнцем стоили дорого. Я призналась, как привлекает меня этот век, хотя и в мыслях не держала сочинять роман в стиле автора той эпохи. Напротив, единственным, что меня преследовало день и ночь, был смутный сюжет о нашей современнице, изучающей историю одной из этих фигур прошлого — вначале, чтобы отыскать в череде поколений достойный подражания пример, а затем, чтобы неожиданно открыть для себя новый взгляд на будущее, в которое беспрерывно просачивается прошлое. Тут и вспомнилась маркиза де Мертей, длинный список свалившихся на нее унижений, догадок о том, что случилось с ней ПОСЛЕ, наша с ней близость и разделяющая нас дистанция, — и все это вместе нахлынуло на меня, лишая воли к сопротивлению. Я вдруг заговорила с непонятным для самой себя жаром, почти физически почувствовала, что начался процесс «кристаллизации», а выдуманная история обрастает плотью. Пола довольно смеялась.

— Я должна начать немедленно, я что-то такое ухватила…

— У тебя получится, я знаю, что получится!

Суфле у меня всегда опадает, в самые безумные минуты я довольно быстро возвращаюсь к здравомыслию. И в тот раз тоже поспешила обуздать свой прекрасный порыв. Все же я дала Поле обещание. Если моя попытка не завершится крахом, если, осуществившись, она удовлетворит нашим взаимным ожиданиям, я посвящу это октябрьское дитя ей.

В ту же ночь я написала пять первых страниц в том виде, в каком они существуют и поныне, и тогда же нашла название книги. Несколько недель спустя у Моники Дорсель в Брюсселе во время ночной читки в режиме нон-стоп, куда я явилась вооруженная только блокнотом, с которым не расстаюсь (в подобных ситуациях я всегда оказываюсь упавшей с небес), я бросила свой пятистраничный «булыжник» в голову ничего не подозревающих слушателей. Реакция была достойной краткости «отрывка», однако я сумела почувствовать нечто вроде интереса (люди там и вправду собрались очень хорошие). На протяжении последующих трех лет я писала роман. «Зима красоты» стала делом времени и труда. Ну, и удовольствия тоже, к чему кривить душой. Никто не станет тратить такой кусок своей жизни на самомучительст-во, хотя понемножку все мы ежедневно этим занимаемся.

Роман создавался в состоянии бурного, почти ликующего воодушевления. Временами чужие чувства скрашивали тяжкие часы, в которые и жить-то казалось невыносимо, не то что писать. Это были три года изматывающей работы.

Но ничего не дается просто так.

Палезо, октябрь 1987–1989

Для писателя нет большей радости и удовольствия, чем увидеть, как созданный на бумаге персонаж обретает в глазах читателя очертания реального существа из плоти и крови.

Маркиза де Мертей — выдающаяся интриганка и больше, чем просто шлюха, родилась «в чернильнице»; и я подхватила перо, отложенное Лакло, чтобы дать этой утратившей все свои козыри женщине вторую жизнь. Разумеется, я понятия не имела, что из этого получится, но в моем понимании она в любом случае оставалась абсолютно вымышленной фигурой. Говорят, правда, что у героини Лакло был прототип, но я отталкивалась от «бумажной» маркизы и создавала на ее основе свой «бумажный» образ, не претендуя ни на что иное.

Некоторое время спустя ко мне обратился Мишель Делон с просьбой дать ему какой-нибудь неопубликованный отрывок. Поскольку я обожаю вплетать в вымышленную канву повествования всевозможные живые нити, то решила столкнуть «свою» маркизу нос к носу с Джакомо Казановой. Так появилась «Невероятная (во всех смыслах слова) встреча».

Но самый неожиданный сюрприз подстерегал меня на Книжном салоне. Ко мне подошла незнакомая женщина и, краснея, с тысячей реверансов, сообщила, что перечитала «Мемуары» Казановы и его переписку, но не обнаружила ни малейших упоминаний об этой встрече. Может быть, мне в руки попали какие-то новые документы?..

Сначала я разинула рот. Потом собрала волю в кулак, чтобы не расхохотаться. Ведь, как ни крути, а то был момент славы. Да и читательница отнюдь не выглядела дурочкой. Просто маркиза де Мертей, по всей видимости, благодаря таланту (sic!) своего второго автора, сбросила бумажные одежки, чтобы воплотиться в милейшее — кривой глаз не помеха! — создание и поговорить со старым соблазнителем о судьбах мира. Эх, так бы ее и расцеловала! Читательницу, я имею в виду.

Да, я струсила и не призналась, что ее разыскания обречены на неуспех в силу того, что никакой маркизы де Мертей никогда не существовало. Я избрала другой путь и всей душой верю: она меня поймет.

И очень надеюсь, что не обидится.

Кристиан Барош, январь 2004

Неудачи французских войск на фламандских границах ни для кого в Европе не были секретом. Пруссия торговалась, суля свою поддержку то одним, то другим, играя на неизвестности исхода каждого сражения и пытаясь вовлечь как можно больше народу в конфликт, отныне превратившийся не столько в схватку двух стран, сколько в столкновение двух идеологий.

Ош первое время творил чудеса, но он был молод, порывист, чтобы не сказать ретив, и движим гордыней и пылкой любовью. В довершение всех бед он «сидел на месте», то есть находился далеко от двора. Разумеется, короля больше не было и двор вроде бы как прекратил существование, но на самом деле его понятие сохранилось в умах, может быть, именуясь иначе и располагаясь не там, где прежде. Все кто раньше блистал в салонах, где формировались мнения и вызревали новые идеи, отныне посещали клубы, комитеты, модные кафе и гостиные, похожие на прежние салоны, окружая вниманием тех, кто держал (временно) в руках все нити. Но Ош там как раз и не бывал, ибо нельзя одновременно сидеть на мельнице и торговать на ярмарке. Пока он действовал на границе, требовал подкреплений и накапливал боевой опыт, отдельные сторонники Сен-Жюста и Робеспьера плели интриги, разнюхивали, что к чему, и тормозили любые начинания, одним словом, спекулировали на инерции событий. В их число входил и Пишегрю.

Шомон, как всегда, знавший все обо всем, посвятил Изабель в подробности закулисных разговоров. «В городе я встречаюсь с людьми, для которых скорое заключение мира не подлежит сомнению. Французы победят, но, если штатгальтер пожелает, Пруссия ради него сотрет нас с лица земли».