Н. Устрялов[3546]

«Если бы союзники были искренни в отношении своего антикоммунизма и послали бы достаточное количество войск на раннем этапе, они, — по мнению британского офицера добровольца Уильямсона, — могли бы войти в Москву, потому что в то время красные были так же деморализованы, как и белые, и с помощью нескольких испытанных в боях полков можно было пронзить оборону, как ножом — масло. Но государственные деятели пытались сохранить присутствие нейтралитета по отношению к остальному миру, и все делалось наполовину или не делалось вообще»[3547].

Интервенция потерпела провал именно потому, подтверждал бывший британский посол в России Бьюкенен, что «союзные правительства, не имея ясно определенной политики и боясь себя скомпрометировать, прибегли к полумерам, неудача которых была почти предрешена»[3548]. «В течение великой войны было сделано слишком мало для того, чтобы достигнуть каких-нибудь ощутительных результатов в России…, — подтверждал Черчилль, — Тех чужеземных войск, какие вошли в Россию, было вполне достаточно, чтобы навлечь на союзников все те упреки, какие обычно предъявляли к интервенции, но недостаточно для того, чтобы сокрушить хрупкое здание советского режима. Когда мы узнаём об изумительных подвигах чешского армейского корпуса, становится ясным, что решительные усилия сравнительно небольшого числа верных американских или японских войск дали бы возможность соединенным русским и союзным войскам занять Москву еще до гибели Германии…»[3549]

Причина этой «нерешительности» союзников, по мнению Дж. Кейнса, объяснялась тем, что «с военной точки зрения окончательный союз сил между Россией и Германией вызывает большие опасения в некоторых кругах. Это было бы гораздо более вероятно в случае успеха реакционных движений в каждой из двух стран, тогда как эффективное единство целей между Лениным и нынешним, по существу, средним правительством Германии немыслимо. С другой стороны, те же самые люди, которые боятся такого союза, еще больше боятся успеха большевизма… Сторонники интервенции в Россию, прямо или косвенно, находятся в постоянном противоречии с самими собой. Они не знают, чего хотят или, скорее, они хотят того, что не могут не видеть несовместимым. Это одна из причин, почему их политика так непостоянна и так чрезвычайно тщетна»[3550].

С поражением Германии у союзников исчез официальный повод для интервенции: «мы организовали и субсидировали не антибольшевистскую кампанию, а антигерманский фронт…, — пояснял Ллойд Джордж, — Но как только было подписано перемирие…, всякие практические основания для продолжения наших дорогостоящих усилий в России исчезли»[3551]. Вопрос о прямой интервенции теперь вставал прямо и непосредственно, однако «союзники в Париже еще не решили, хотят ли они воевать с большевиками или заключить с ними мир, — сообщал Черчилль Ллойд Джорджу 27 января 1919 г., — Они застряли между двумя этими курсами, поскольку оба им одинаково не нравятся»[3552].

«Зимой 1918/1919 годов, — пояснял суть разногласий Ллойд Джордж, — было ясно, что невозможно установить (европейский) мир на прочных основаниях, пока гражданская война раздирает Россию… Я желал, чтобы мы отозвали свои войска и не участвовали более в этой междоусобной войне…»[3553]. Однако, «попытки убедить в этом союзников… вызывали объединенное сопротивление континентальных держав, возглавляемых Пуанкаре и Барту»[3554]. Французский план состоял в том, что союзники должны обеспечить «белые армии» необходимым вооружением, гарантировать рубль, а в качестве обеспечения оплаты «получить все ресурсы страны»[3555].

Курс на продолжение интервенции уперся в три неразрешимые проблемы:

1. Материальная

Внешняя интервенция способна изменить ход событий только в случае ее масштабного применения. Примером тому могли являться Испания и Финляндия, где решающий вклад в победу контрреволюции внесла именно внешняя «помощь». Успех интервенции в этих странах объяснялся прежде всего тем, что вовлеченные в боевые действия войска интервентов, по отношению к численности населения, в 5–7 раз превосходили величину данного показателя для Советской России: доля активных интервенционистских сил в Советской России составляла ~0,1 % численности ее населения, в Финляндии ~ 0,7 %, в Испании ~ 0,5 %.

В России подобная масштабная интервенция была невозможна по чисто материальным соображениям. Разоренные Первой мировой войной экономики «союзников», просто не могли вынести еще одну крупномасштабную войну, против такой огромной страны, как Россия. Для интервенции, сравнимой по масштабам с «помощью» Финляндии, в Россию потребовалось бы послать не менее чем миллионную армию, плюс к этому в два-три раза большую армию, для оккупации ее огромной территории.

Когда маршал Фош разработал «очень широкие планы вторжения в Россию с помощью чехословаков, финнов, поляков и освобожденных русских военнопленных», Ллойд Джордж в ответ, представил смету расходов «касающуюся наших текущих операций в России. Эти цифры испугали Клемансо»[3556]. Французский министр иностранных дел С. Пишон, еще до начала интервенции вообще считал невозможным подавление большевизма чисто военным путем: «Нельзя решить проблему глубоким проникновением в Россию или посылкой туда большого экспедиционного корпуса»[3557].

К подобным выводам, исходя из своего практического опыта, приходил и командующий союзными войсками на Севере России, британский ген. Айронсайд скоро убедился на собственном опыте: «Мы не понимаем русских. Скоро год, как мы на Севере России… Мы хотели помочь вашей борьбе против большевиков… И, однако, что мы видим? Русские не хотят сражаться. Всюду на позициях стоим мы, а те, что есть бунтуют, организовывают восстания, и мы должны эти восстания подавлять. Это бесполезная затея, которая дорого стоит королевскому правительству. Я ездил в Лондон с подробным докладом, и решен окончательно и бесповоротно увод наших войск из России. К тому же этого требуют наши рабочие»[3558].

Французы, по словам ген. С. Добровольского, так же скоро пришли к подобным выводам: «На наши сетования о слабой поддержке нас союзниками полковник Бигу объяснил, что такое невмешательство вызывается необходимостью истечения известного срока для изжития большевизма самим русским народом, ибо иначе для насильственного водворения порядка потребовались бы громадные вооруженные силы и все-таки вряд ли бы этот порядок был бы обеспечен подобным методом действий»[3559].

2. Полный провал всех Белых режимов

За все время интервенции ни один Белый режим так и не смог создать устойчивой, пользующейся доверием и авторитетом у населения власти. «Русские (белые) войска, — приходили к выводу союзники на Версальской мирной конференции, — без поддержки иностранных армий ненадежны»[3560]. Командовавший союзными войсками на Юге России ген. Ф. д’Эспере, по словам Деникина, не скрывал своего презрения к русским и 12 марта 1919 г., при приеме начальствующих лиц, говорил раздраженным тоном о «постыдном» поведении интеллигенции и буржуазии, которые «прячутся за спиной союзников»[3561].

На всех фронтах гражданской войны на Юге, на Севере, в Сибири результат был один и тот же.