Толпа ревела, в ней дергались кулаки, открывались тысячи ртов, пробегали красные конвульсии флагов и транспарантов. Казалось, площадь ходила ходуном, наклонялась в разные стороны, и толпа сливалась то к одному, то к другому краю, надавливала на хрупкие преграды щитов.

Продираясь к Константинову, Белосельцев что есть силы толкнул сутулую спину, чувствуя, как вырываются из мегафона горячие тугие удары, раскачивают толпу, рассылают от центра к периферии упругие волны, выдавливают толпу вовне, за ограду щитов.

– Товарищи, идем к Дому Советов!.. Спасем наших братьев!.. Нам не страшны дубинки карателей!.. Вперед, товарищи!..

Белосельцеву показалось, что в его глазу лопнул сосуд, и горячая красная жижа залила зрачки. Вместо солнца, толпы, флагов, Константинова с мегафоном образовалось красное липкое бельмо. Оно держалось мгновение и опало. Он обрел зрение и увидел, как покачнулся памятник, от гранитного цилиндра отделились и шагнули вперед бронзовые солдаты, матросы, рабочие с винтовками на ремнях. Смешались с толпой, и народ, ведомый бронзовыми вожаками, двинулся весь в одну сторону, вниз, к Садовой, где, отгороженное цепочкой солдат, голубело пустое пространство и висел на серебряных шнурах Крымский мост.

– А-а-а!.. – раздалось стенание. Оно звучало сильней и громче, словно размывалась и распадалась дамба, и вот в промоину устремился поток. Он рвал, прогрызал, увеличивал прорыв, выворачивал бетонные плиты, драл арматуру, грозно и мощно выплескивал из тесного рева. Падал вниз, в долину, сметая на пути хрупкие цепи солдат, невесомые чешуйки щитов, случайные автомобили. Изливался черной бурлящей массой ниже, дальше, глубже, бегом в тысячи ног, в тысячи ревущих глоток, теряя на бегу шапки, флаги, низвергался клокочущим водопадом на Садовую, к мосту.

Белосельцев еще мгновение чувствовал ужас и необратимость случившегося. Но потом словно кто-то положил ему на лоб раскаленную ладонь, и уже не было ужаса. Душная, похожая на ликование сила хлынула в него, и он, освободившись от бремени разумения, раскрыл рот и выдохнул «А-а-а!». Он побежал вместе с толпой, стал ею, стал потоком и водопадом.

Он бежал вниз по спуску, среди топота, шарканья, тяжелого дыхания. Головной отряд колонны звякнул, ударил в жестяные щиты. Так ломом срывают навесной замок. Заслоны солдат раскупорились, смятые солдаты побросали щиты, прижались к стенам домов, а мимо них, огрызаясь, харкая, рыча, проносилась толпа, вливалась в Садовую, приближалась к Парку Культуры.

Белосельцев бежал, глядя под ноги, видя вокруг топающие башмаки, сапоги, женские туфли, развеянные подолы. На липком асфальте мелькнула растоптанная газета, раздавленная пивная банка, металлический дырчатый щит. С моментальной яростью и свирепостью Белосельцев ударил в него ногой.

«Мой путь» – подумал он отрешенно, глядя на свои бегущие ноги, вписывая этот отрезок Садовой в свою линию жизни.

Впереди, у Крымского моста, преградив проезжую часть, теснились солдаты. Белосельцев в беге догнал головной ударный клин колонны. Пристроился за ведущим, здоровенным мужчиной в телогрейке. Бежал, хватая ртом холодный ветер близкой реки, видел, как уменьшается расстояние до светлых щитов, до серебристых конструкций моста. Рядом, двигая локтями, оскалясь, со вздутыми на шее синими жилами, бежали люди, торопились добежать и ударить. Сзади, с ровным ревом, затопив русло Садовой, катилась толпа. Она тянулась к светлым, дрожащим щитам, за которыми прятались и трепетали солдаты.

Белосельцев увидел, как из-за щитов полетели вверх темные косматые комочки. Они чертили в воздухе белесые кудрявые дуги. Падали на асфальт, под ноги бегущих. Подскакивали, лопались, выбрасывали шматки серого дыма. Дым сливался в завесу, колыхался. Бегущий рядом мужик закашлялся, захрипел, загородил глаза локтем и слепо, косо зашатался, заплевал, отмахиваясь от едкого дыма, но продолжал бежать. Белосельцев почувствовал, как в горло ворвалась ядовитая струя, обожгла слизистые оболочки, и он, захлебнувшись, стал выталкивать ее кашлем и хрипом. Глаза заволокло слезами, и он вслепую бежал, плевался и кашлял, стараясь побыстрее промчаться сквозь мутную завесу газа. Добраться до тех, кто пускал навесом эти газовые гранаты, разорвать их, обрызгать своей отравленной слюной и слизью, вбить их в асфальт ударами ног.

Щиты были близко, перекрывали улицу сплошным, внахлест, панцирем. Белосельцев с разбега, в прыжке, ударил ногой близкую металлическую пластину, вкладывая в удар всю ярость, силу, стремление бега, таранный напор набегавшей сзади толпы. Цепь, словно сделанная из фольги, распадалась, дырявилась. Белосельцев проскочил в пустое, освободившееся от щита пространство. В перевороте другой ногой нанес удар в солдата, выше груди, в тонкое хрупкое горло, успев услышать его стон и всхлип, не разглядев молодое запрокинутое лицо.

Рядом хрустели, падали, взлетали над головами щиты и дубины. Люди схватывались, сцеплялись, а их несло вдоль моста страшным давлением набегавшей толпы. Мгновенные скоротечные схватки, хруст кулаков, мордобой, стесанное дубиной лицо, красный пузырь на губах, налитый кровью, ослепший глаз, удар пудового черного кулака, оскаленные в крике зубы, те же зубы, выплюнутые с кровью в ладонь, мат, бабий вой, удар заостренного локтя в живот, падающая с головы зеленая каска, бритая, с оттопыренными ушами солдатская голова, по которой лупит обломок доски. И все это катится, воет, отступает вдоль моста, мимо клепаных балок, стальных, уходящих в небо струн. Летят в блестящую реку два щита, солнечный простор реки, набережная в осенних деревьях с каруселями и колесами аттракционов, и в блестящую воду, крича, перевертываясь, как тряпичные куклы, летят два солдата, два белых всплеска внизу, и некогда разглядеть, что с ними стало, а надо бежать, догнать убегающего солдата, ударить его в тощую спину, и дальше, туда, где отъезжает, истошно воя, играя мигалкой, милицейская машина, и солдаты без щитов и касок прижимаются к ограде моста, а мимо них, вскипая, как черное смородинное варенье, валит толпа, несет в своем густом вареве чешуйки отобранных у солдат щитов, уцелевшие в беге транспаранты и флаги.

Они сбежали с Крымского моста. Белосельцев, не испытывая усталости, глотал холодный воздух, а вместе с воздухом витавшую в толпе горячую плазму. Он бежал, поглощая эту горючую смесь, питал ею свои мышцы, волю, счастливую освобожденную душу. Не было осторожности, робости, изнуряющих сомнений, подневольной зависимости. Была свобода, раскрепощение всех чувств, вольный бег по Москве с такими же, как и он, освобожденными, вольными людьми, сметающими врага, ликующими и бесстрашными.

Мелькнула эстакада с отдаленной разноцветной златоглавой церковью. Пробежали белые ампирные провиантские склады. Массивный брусок здания ТАСС. Люди подбирали камни, обломки асфальта, хватали брошенные доски, разбирали ограждения, вооружались арматурой и трубами. Толпа неслась, как одно огромное существо, колыхалась, вздрагивала, звякала железом, вдыхала и выдыхала. У нее были одни огромные, обожженные газом легкие, одни залитые слизью глаза, одно сиплое дыхание, ухающее отечное сердце, единая ненависть, страсть и свобода.

У тротуара стояли крытые брезентом армейские грузовики. К ним, через Садовую, бежали несколько солдат со щитами. Наперерез, из толпы, кинулись несколько демонстрантов. Они приближались к грузовику, кто скорей. Одна машина, выбрасывая дым, стала медленно отъезжать. На нее с разных сторон стали впрыгивать солдаты. Щиты попадали на асфальт. На приступке, у кабины водителя, сцепились солдат в шинели и демонстрант в синей куртке. Они били друг друга. Солдат упал на асфальт затылком, вяло шевелился, пытаясь подняться. Демонстрант в синей куртке бил кулаком в глубь кабины. Тяжелый грузовик, теряя управление, стал выезжать на тротуар, наваливаться на фонарный столб. Демонстрант, попавший между столбом и кабиной, был сплющен, обмяк и замер. Белосельцев, пробегая, разглядел его раздавленную, со смещенным черепом голову, одинокий, среди красного месива, изумленно выпученный глаз.