Пленник затравленно озирался. Топтался босыми ногами на холодном асфальте. В него летели скомканные газеты, плевки, комья грязи. А он вытягивал тонкую шею, мучительно, жалобно улыбался.

Из толпы вылез здоровенный баррикадник. Он держал в руках пустой картонный ящик из-под пива. С силой ударил ящиком пленника, насаживая картонный короб ему на плечи. Лысоватая голова, пробив картонное дно, высунулась из ящика. Пленник стал похож на чертика, выглядывающего из табакерки. Плакал среди ненавидящей его толпы, был готов принять смертную муку.

– Отставить!.. – Из мэрии, окруженный охраной, появился Красный Генерал. Усыпанный штукатуркой, в незастегнутом бронежилете, грозный, веселый, с приподнятыми бровями, под которыми молодо блестели круглые птичьи глаза. – Чучело это не трогать!.. Доставить в Дом Советов в качестве рекламы дешевого пива!.. С этой минуты нет у нас больше ни мэров, ни пэров, ни херов!..

Народ, мгновение назад готовый растерзать своего мучителя, застонал, загрохотал от смеха. Он повторял на все лады, с прибаутками, с матюгами шутку любимого генерала. Несчастного в картонном ярме куда-то увели. Толпа гомонила, гоготала вокруг Красного Генерала, норовила коснуться его, тронуть его бронежилет, надышаться одного с ним воздуха, запомнить себя рядом с ним.

Белосельцев смотрел на измученные, счастливые, ликующие лица. И вдруг испытал к ним такую любовь и нежность, такую с ними неразрывную смертную связь, что глаза его затуманились от слез, и чтобы скрыть свои слезы, не дать им пролиться, он поднял к небу глаза. Из солнечной синевы, из золотого сияния неслась бессловесная сила, обращалась к нему, и он откликался: «Это я!.. Свободный!.. И любящий!..» Кругом кружился, пел, голосил разноцветный карнавальный народ, добывший себе свободу.

Толпа прибывала, давила со всех сторон, с моста и проспекта, от набережной и американского посольства, от Горбатого мостика и «Баррикадной». Где еще утром тянулись солдатские цепи, топорщилась «колючка», громоздились военные грузовики, теперь валила и волновалась толпа. Москва, как раскупоренный кратер, извергала скопившиеся огненные потоки. Подземный огонь отыскал дорогу наружу, катился неудержимо по переулкам и улицам.

Белосельцев, сжатый толпой, не противился ей, не имел своих собственных желаний и целей, а только общие и единые цели с клокочущим, опьяневшим от воли народом. Он двигался в его медленных водоворотах, натыкаясь на чьи-то могучие плечи, на полотнища флагов, на букеты цветов. Повсюду, на всех лицах, молодых и старых, мужских и женских, было одно и то же выражение – шальное, счастливое, охмелевшее от осеннего золотистого света.

Перед балконом Дома Советов шел митинг. На балкон к микрофону выходили депутаты, истосковавшиеся по цветистым речам, патетическим призывам, обличениям и воззваниям. Белосельцев, запрокинув голову, ловил их слова, любил их там, на балконе, освещенных солнцем. Чернобородого яростного Павлова, похожего на молодого быка с розовыми выпуклыми белками. Бледного, простуженного Константинова с трескучей революционной риторикой. Красивого, напоминающего испанского дворянина Бабурина, даже в этих победных, кидаемых в толпу словах не допускавшего фривольностей.

Люди на балконе, известные и неизвестные, красноречиво или косноязычно говорили все об одном: о победе, о свободе, о вольнолюбивом народе, скинувшем чужеродное иго.

«Свободен!.. – вторил им Белосельцев. – Я свободен!..»

На балконе появились Руцкой и Хасбулатов. Их встретили криками «ура!», долгим, неутихающим рокотом. Не давали говорить. Оба не останавливали эти крики, наслаждались ими, принимали их как награду за пережитые испытания, риск, долгую, полную опасностей осаду, за свою прозорливость и мудрость, увенчавшуюся победой над жестоким и хитрым врагом.

Сначала говорил Хасбулатов, очень бледный, измученный, одетый в белый мятый плащ. Он выразил благодарность народу-освободителю, поддержавшему Дом Советов, прогрессивным журналистам, политикам всех стран, выразившим солидарность с защитниками Конституции. Он сказал, что кремлевский тиран издыхает, Кремль пуст, и надо идти туда и посадить в президентское кресло того, кто по праву является президентом России.

Хасбулатов указал на Руцкого. Площадь взорвалась ликованием: «Да здравствует Руцкой!.. Да здравствует Хасбулатов!..» Женщина, стоявшая рядом с Белосельцевым, подняла на руки маленького мальчика, говорила ему:

– Смотри!.. Вон, видишь, дяденька президент!..

Выступал Руцкой. Он выглядел возбужденным, лицо было красным, усы распушились. Его окружали настороженные, зыркающие во все стороны автоматчики. Какая-то дама пыталась через их плечи передать Руцкому букет.

– Нас морили голодом-холодом!.. Поймали в капкан и ждали, когда мы обессилим и сдадимся диктатору!.. Продажное телевидение называло нас фашистами, натравливало на нас армию и народ!.. Но режим пал, палачи разбежались, как крысы, и мы победили!.. – Он на мгновение умолк, и его остановившаяся мысль плясала, танцевала на одном месте, не зная, куда ей метнуться, и это смятение отражалось на его багровом лице. – Сейчас всем народом идем на Останкино!.. В прямом эфире расскажем гражданам России, какую страну мы собираемся строить!.. Приказываю идти на Останкино!.. – Он уже знал, что делать, мысль его обрела направление и летела вперед. – Приказываю командирам батальонов построить людей!.. Выход колонны через десять минут!..

Толпа ахнула от восторга. Руцкой угадал ее сокровенное чаяние, ее неутолимую страсть – смыть, соскоблить, сдернуть с экранов ненавистные рожи мучителей, оскорбляющие, глумящиеся, картавые, и увидеть, наконец, родные лица, услышать родные слова. Чтоб на весь белый свет разнести весть о народной победе. Чтоб люди поведали, чего они натерпелись, сколько потеряли, какое горе хлебнули в эти горькие годы. Какое счастье, что мучителям подоспел конец, глумлениям и оскорблениям – конец.

– На Останкино! – кричали в толпе. – Вышвырнем жидов с телевидения!.. Да здравствует Руцкой!..

Белосельцев вместе со всеми восхитился этому приказу Руцкого. Это был не приказ, а угаданное, произнесенное вслух желание, когда в момент победы хотелось не карать, не казнить, не упиваться возмездием, а исповедоваться, вовлекать в свою радость других, оповестить о ней белый свет, показать всему свету красоту и радость случившегося.

– На Останкино! – неслось повсюду. – Первая рота, становись!.. Грузовики – в колонну!.. Выдвижение от мэрии!..

Белосельцев пробирался сквозь давку, желая занять место в строю, веря, что в Останкино и ему будет предоставлено слово. Он поведает миру о своей радости, об одолении зла, о сокрушении злых и коварных замыслов, которые плелись в особняке с лепниной. Духи Света одолели Духов Тьмы. Бесы, нетопыри, долгоносики, что мучили и терзали людей, теперь разбежались. И пусть об этом узнает весь мир. Он встал в шеренгу рядом с рыжим баррикадником в зимней дырявой шапке и молодцеватым, с темными усиками казаком. Сотник Мороз, проходя вдоль шеренги, тыкая каждому в грудь, пересчитывал строй. Дошел до Белосельцева.