Они миновали Зубовскую площадь. Слева, в удаляющемся прогале, померещилась в осенней желтизне розовая колокольня Новодевичьего, справа зеленые фасады Кропоткинской. Все заволоклось черным колыханием голов, рыком и хрипом. Бегущий рядом мужчина стирал с лица красную жижу.

Толпа расслаивалась, разделялась на крепких, скорых, неистовых, возглавлявших бег, и на слабых, медлительных, отставших, еще только сбегавших с моста. Массив толпы не уменьшался, из окрестных дворов, подворотен, улиц выбегали новые люди, замешивались в толпу, вклеивались в кипящий вар. Голова колонны становилась все тверже, стремительней, обретала бронебойную силу сердечника. Белосельцев чувствовал себя частью этого стального острия, нацеленного на удар и прорыв.

У Смоленской их снова встретили цепи солдат. Закрыли горловину Садовой выпуклым металлическим строем. Толпа словно возрадовалась этой преграде. Узрела препятствие, которое надлежало продавить и разрушить. Прибавила бег.

Рядом, среди хрипа и топота, бежали мужики, подхватив на руки бревно. Казалось, не они несут бревно, а оно их, как всадников. Неошкуренное, с тупым торцом, с обломками суков, оно было стенобитным орудием, которое мчалось, подпрыгивало, нацеленное на преграду. Синеглазый чубатый парень надавливал на бревно, радостно орал:

– Они нам, суки, вчера у Смоленской, а мы им, сукам, сегодня!..

Снова навстречу полетели дымные дуги. Газовые гранаты подскакивали, раскалывались, испускали полупрозрачный туман. Толпа не обращала внимание на яды, накатывалась на солдат. Бревно тараном выдвинулось вперед. Его несло множество набрякших рук, сжимало множество набухших, исцарапанных, грязных ладоней. Хватая задний торец бревна, наваливаясь на него, Белосельцев думал: «Свободен!.. Я свободен!..» Он гнал вперед смоляной ствол, чувствуя, как перед этим тараном, словно перед штырем сверхзвукового самолета, несется конус сжатого воздуха, давит сквозь пустое пространство на железную стену. И стена под давлением этого сжатого пузыря начинает прогибаться, вминаться, в ней появляется дыра, свищ. И в этот свищ, как кумулятивная струя, втягивается раскаленная плазма толпы, разрушает, расшвыривает преграду, превращая ее в мелкие ошметки. Солдаты не выдержали приближения толпы, побежали гурьбой, как стадо. Они не слушали командиров, бросали доспехи. Толпа догоняла их, отбрасывала на тротуары. Бревно, не встретив преграды, летело вперед, как гигантская, выпущенная из лука стрела.

Крытые брезентом грузовики спешно уезжали по Садовой. Одна машина уже задержалась, не заводилась. Шофер-солдатик, белобрысый, без каски, возился в кабине. Его вытащили, дали пинка. Умелец из толпы запустил двигатель. Народ стал карабкаться в кузов, сдирать брезент. Мужичок в желтом канареечного цвета картузе извлек из-под стеганки красный флаг, примотал его к железной стойке. Машина без брезента, с металлической клетью, в которой битком стоял народ, с красным трепещущим флагом двинулась по Садовой. Белосельцев, схватившись за борт, чувствуя, как колотят его со всех сторон крепкие бока, локти, плечи, ехал в грузовике. Мимо проплывали солнечные окна, фасады. На балконах стояли люди, кто-то вывесил красную скатерть, кто-то спустил с балкона красный ковер. Толпа поспевала за грузовиком. Белосельцев, вглядываясь, видел, что вся улица, насколько хватал глаз, шевелится, струится, катит черные глянцевитые валы. И он повторял: «Свободен!.. Я свободен!..»

У Нового Арбата, где разом блеснули стеклами высотные здания, толпа повернула вниз, к реке. Мэрия, зеленая, как глыба морского льда. Гранитный пандус с автоматчиками. Блеск реки. Выпуклый мост. Белый сверкающий Дом Советов. Разноцветные капельки флагов. Хрупкая удаленная баррикада с горсткой людей. Рыжие поливальные машины, преградившие путь. Зубастая спираль Бруно, острая, как челюсти акулы. Сомкнутый ряд ОМОНа. И в это скопище щитов, шлемов, поливальных машин, витков колючей проволоки ударил грузовик, гулко, с хрустом сдвигая рыжую цистерну поливальной машины, натягивая трепещущую колючую изгородь. За грузовиком в прорыв с клекотом, ревом устремилась толпа. Она расталкивала руками ограждение, раздвигала цистерны, раздирала голыми пальцами отточенные зубцы проволоки, разваливала, разгоняла ОМОН.

Белосельцев, стоя в кузове грузовика, среди рева и стука железа, готовый спрыгнуть, ввязаться в драку, окунуться в черное дымное варево, поднял к небу глаза. В хрустальной синеве над белым Дворцом, над черной, разодранной в клочья землей летел журавлиный клин. Прозрачно-стеклянный, туманный, медленно, в колыхании пролетал он над Москвой. Словно печально прощался с этим осенним городом, оставлял его среди безумия, боли и ненависти. Прощался и с ним, с Белосельцевым, отпуская его в земное черное варево, отлучая от хрустальных небес.

Это длилось секунду. Журавли исчезали в золотой синеве. Белосельцев забыл о них, прыгнул через борт, проваливаясь в пузырящееся, ревущее месиво.

От баррикады, раскрыв объятия, бежали люди. Они словно хотели обнять, расцеловать всю толпу разом. Сталкивались с лавиной, мешались с ней, кричали «Ура!», подбрасывали вверх шапки. Толпа прибывала, заливала все вокруг. Минуту назад, безликая гневная, ненавидящая, готовая крушить, убивать, толпа ликовала, превратилась во множество наивных, счастливых, восторженных людей. Белосельцева обнимала какая-то хрупкая пожилая женщина в шляпке, что-то несвязно лепетала и плакала. После нее он попал в лапища мужика в драном плаще, который обхватил его за пояс, пытался поднять, гоготал, кричал «растуды твою мать!», и изо рта его пахло луком. Изможденный, похожий на послушника черногривый юноша крестил баррикаду, приговаривая «Слава тебе, Господи!», а его сгреб за грудки и поцеловал в губы какой-то баррикадник в камуфляже. Две нарядные девушки, похожие, как сестры, тормошили парня с красным флагом, и тот радостно позволил себя тормошить, а потом, не отпуская флаг, стал целовать их, и они подставляли ему свои свежие пунцовые губы. Кругом все клокотало, смеялось, вопило. Казалось, вот-вот заиграет гармонь, и люди пойдут плясать, и в небе полыхнут и распустятся гроздья салюта.

Белосельцев увидел, как из Дома Советов появился Руцкой. Без шапки, седовласый, усатый, окруженный охраной, он торопился к толпе. Рядом с ним возник человек с мегафоном, загудел, зарокотал, выкликая пылкие призывы и лозунги, упиваясь своей ролью глашатая:

– Да здравствуют трудящиеся Москвы, поднявшие знамя народного восстания!.. Да здравствует свободный народ России, сбросивший тиранию!..

Руцкой приближался под эти мегафонные выклики – решительный, твердый, беря в свои руки управление этой толпой, принимая от нее завоеванную желанную власть, простирая эту власть над всей измученной, изведенной страной, которая прислала к нему, Руцкому, возбужденные толпы, и они зовут его в Кремль, призывают властвовать, сменить в кремлевских палатах ненавистного узурпатора.

Мегафон продолжал рокотать, и в его металлических речениях вдруг появились стуки, как удары по гвоздю. Еще и еще. Автоматные очереди пробивали жестяные звуки, Белосельцев искал глазами огневые точки, а среди автоматных очередей длинно, твердо и громко задолбил пулемет.

Рядом кувыркнулся, зажав руками живот, худой человек в долгополом пальто, воткнул голову в землю, завалился набок. Молодой, в распахнутом бушлате баррикадник поскользнулся и рухнул, задергался на земле, зажимая руками бедро. Сквозь ткань кровянилось пятно.