– Если встречу — да.

– Видите, насколько я откровенна. Теперь ваша очередь. Согласны?

Юниору не хотелось соглашаться. Но он уже понял: чего бы она ни попросила, он сделает все. И не только потому, что даже в старину последнее желание приговоренного к смерти удовлетворяли. Не только поэтому.

– Я готов, Зоя.

– Так отвечайте!

– Спрашивайте.

– Я спросила. О ревности.

– Ревную ли я вас?.. Да.

– Сильно?

– Видимо, достаточно.

– У вас остался кто-то на Земле?

– Отец.

– Я имею в виду женщину.

– Не знаю.

– Юниор!

– Чистая правда. Я думаю, что у меня там не осталось женщины. Но не уверен, что она думает так же.

– Вы поссорились с нею?

– Мы ссорились не раз. Я уходил и возвращался — или заставлял уйти ее, а потом тащил обратно.

– И она возвращалась?

– Ненадолго. Но ведь я и не бывал на Земле подолгу.

– Она вас любит?

– Нет.

– Почему так уверенно?

– Насколько я понимаю, когда любишь, прежнее уходит?

– Ваше или ее? Для нее или для вас?

– Ее прошлое — для нее.

– Оно не забывается. Но всегда уступает тому, что есть.

– А вот она так не могла. Прошлое было главнее.

– Бедный Юниор…

– Иронизируете?

– Поверьте, я серьезно. Не умею смеяться над такими вещами. Мне жаль вас. Но где-то я и рада.

– Теперь я спрошу: почему?

– Потому что вы мой последний мужчина. Не делайте страшных глаз. Я имею в виду не то, о чем вы сразу же с мужской прямолинейностью подумали. Не так примитивно. Просто — кроме вас, я больше уже никого не увижу, ни с кем не поговорю…

– Зоя!

– Разве это не правда?

Сукины дети, — Юниор весь напрягся от подступившего гнева. — Кол осиновый в глотку каждому из тех, кто придумал эту двойную пытку. Очень нужно это Курьеру, как же! Ну, создали бы красивое тело, лучше даже не конкретное, а обобщенное, скопировали бы Венеру Милосскую, и хватит; но какого дьявола было — наделять его интеллектом, эмоциями, всем людским! Я не нанимался в палачи! Такого уговора не было! Дальняя разведка — не шайка террористов! Пусть вот прилетают сами и начинают свертывать этот мир. А я встану перед ними с флазером в руках, и посмотрим еще, кто кого свернет. Стреляю-то я получше, чем весь их ученый синклит! Я им сверну… носы к пяткам. Но сначала пусть разыщут. А я могу сидеть здесь, пока время не побежит вспять. Энергии — завались, корабль обеспечивает себя ею и будет обеспечивать, пока не рассыплется в пыль. С пропитанием придумаю что-нибудь со временем, не горшок же на плечах… Нет, никто не сможет упрекнуть меня ни в чем: всякое задание отменяется, когда становится ясно, что без жертв не обойтись, — даже когда речь идет о нас, мужчинах, разведчиках, а тут — женщина. Жизнь — превыше! И пусть только кто-нибудь вякнет, что это — не жизнь: он и пожалеть об этом не успеет! Это мой мир, пусть и не я его придумал, но я его создал и постою за него до последнего!

– Зоя, — сказал Юниор хрипло, откашлялся и повторил: — Зоя, хочу сказать вам… У нас есть правило: не заказывать для себя похоронный марш. Пока человек жив — он жив. А то, что вы сказали, — неверно… То есть правда, наверное, в том, что больше вы действительно не увидите людей — никого, кроме меня. Но и я никого, кроме вас. Потому что мы проживем здесь долго. Очень долго. Всю жизнь. Понимаете? Это в наших силах. В нашей воле. Моей — и вашей. Понимаете? Я обдумал. И решил. Бесповоротно. Тут наш мир. Наша жизнь. Наше все. Я не хочу другого. А вы, может быть, и хотели бы, даже наверняка хотели бы, но для вас это невозможно. Значит, и думать нечего. Понимаете? Пусть никакие три недели не волнуют вас, такого срока нет, не существует никаких сроков. Только, — вдруг испугался он, — не подумайте ничего такого: я ведь не выставляю условий, не жду от вас ничего, мы — два человека, выброшенные на необитаемый остров, будем помогать друг другу — вот и все. И не надо больше говорить об этом, хорошо?

Может быть, Юниор ждал, что в ответ ему бросятся на шею и будут долго и прочувствованно благодарить; ничего подобного, однако, не случилось. Напротив, Зоя даже немного отодвинулась от него.

– Вы приносите мне жертву, Юниор?

– К чему такие выражения?

– По-моему, это точное обозначение вашего поступка. Но за мной остается право: принять жертву — или отвергнуть.

– И вы, конечно, ее не примете? Будем играть в благородство?

– При чем тут благородство? Вы просто не подумали, Юниор. Попытайтесь понять. — Зоя говорила холодно, почти резко. — По сути дела, вы приносите в жертву себя. Свое прошлое, настоящее, будущее. Это очень большая жертва. Самая большая. Не просто услуга. Но поймите же: как раз мелкую услугу можно оказать каждому и можно принять ее от каждого, но чем она больше, тем серьезней вы думаете: а можно ли позволить этому человеку оказать тебе такую услугу, принести жертву? Да, не требовать от него услуги, а именно — позволить. Потому что всякая услуга ставит вас в зависимость, а уж жертва — тем более. Но разве я не вправе решать — хочу я или не хочу зависеть от вас, хотя бы и чисто морально?

Юниор вскочил. Такого он не ожидал.

– И я признан недостойным, не так ли?

– Да постойте же, дайте договорить!

– А чего тут договаривать! Все ясно.

– Юниор!

Он опомнился.

– Простите. Но лучше не продолжайте. Обидно, и вообще… все то, что вы сказали, совершенно несерьезно и к нам отношения не имеет.

– Это я могу обидеться всерьез, Юниор. Разве то, что я сказала — ерунда?

– От первого до последнего слова. Какая жертва? Кто говорил о жертве? Я о себе забочусь прежде всего, а не о вас. Я собираюсь прожить еще достаточно долго. И не хочу жить с сознанием того, что я убил человека. Это во-первых. А во-вторых, мне вообще здесь нравится. Этот мир по мне. И я хочу жить здесь. Кстати, я об этом думал еще тогда, когда вас тут и не было.

– Когда меня не было, вы вольны были принимать любые решения. Тогда они касались только вас. Но раз уж тут оказалась я, то вряд ли следует столь категорично решать за обоих, даже не спросив моего мнения. Простая вежливость требует…

– Увы, я крайне невежлив от природы. Жаль, что не успел предупредить вас об этом.

– Не надо так, Юниор: в вас говорят обида и раздражение. Но задумайтесь немного и поймите меня. Вы уже объяснили мне, что я тут не вольна не только в своей жизни, но даже в смерти. Потому-то я и не могу так, очертя голову, согласиться на все, что бы вы мне ни предложили. Потому что мы с вами все-таки люди, а значит — не всякая жизнь имеет для нас цену. Три недели — это одно. Долгая жизнь — другое. И я не могу решиться сразу.