– Только под угли зарыли, батюшка, – радостно доложил кто-то из отроков.

Видать он, сей востроглазый парнишка, и готовил, учился, и от того радовался, хоть немного и боязно было – шутка ли, самому боярину-батюшке дичь!

Подросток наклонился к углям, поворошил палочкой:

– Сейчас вот упреет, и…

– Провор не вернулся еще? – Ремезов посмотрел на Окулку-ката, тут же, у костра настраивавшего свои походные гусли, «ратные», как он их называл.

Детинушко поднял глаза:

– Не, не приходил еще. Хотя должен был, тут идти то…

– Може, не хотно ему по снегу бежать? – хмыкнул оруженосец Неждан. – Али случилось что. Могу, если прикажешь, боярин, поглядеть – тут недолго ведь.

– Ну, погляди, – Павел махнул рукой. – А тревожно что-то.

Он и в самом деле ощущал какую-то необъяснимую пока тревогу, что-то было не на месте в душе… может, из-за снов?

– Я, мой боярин, быстро!

Отвязав от старой березины лошадь, Неждан ловко забрался в седло, но отъехать никуда не успел – с опушки уже кричали парни:

– Иде-еот! Идет-то Проворе-то!

Боярин перекрестился:

– Ну, слава Богу, дождались.

Запыхавшийся, с раскрасневшимся потным лицом, без шапки, парнишка, не останавливаясь, подбежал к Павлу:

– Дозволишь сказать?

– Говори. За тем и послан.

– Беда, господине, – тяжело дыша, промолвил Провор. – Всех смердов заглодовских там… Положили всех! Насмерть.

Ремезов дернул шеей:

– Как положили? Кто?

– Стрелами, а кого – и мечами. А кто – неведомо.

– Та-ак…

Недобро поведя глазами, молодой боярин махнул рукой:

– А ну, оставить пир! По коням все, парни. Поехали, глянем.

Оруженосец уже подводил коня, Павел птицей взметнулся в седло – давно уже имелся такой опыт – оглянулся на отроков:

– Вы двое останьтесь. За дичью присмотрите.

Очень верно сказал, все, пусть цинично, но правильно – беда бедой, а еда – едой. Мертвые, убитые – это да… Но кто о живых-то, о людях своих заботиться будет, как не боярин-батюшка?

Дернулись всадники, взвили коней на дыбы, поскакали, сбивая с веток плотный весенний снежок, понеслись узенькой лесною дорожкою-зимником. Еще стояли зимники, да, еще не растаяли, но скоро, скоро уже – недели три-пять – и потает все, потекут ручьи, вскроются болота да реки, до самого лета не будет ни путей, ни дорожек, да и летом-то не особо – болота кругом, чащобы, урочища.

Заглодовских, как верно выразился Провор, «положили» всех. Аккуратненько так лежали, один к одному, где работали – кто бревна волок, кто рубил – там с него и упали. Стрелами взяли всех, по кустам подобрались – место удобное, а заглодовские-то нападения не ждали, о татарах в княжестве этой зимой не слыхали, старый смоленский князь с ними дружил, да и не сунулись бы степняки по весне – дороги растают, как назад-то, домой, уж тем более – с добычей, выберешься?

– Тати? Лиходеи лесные? – вслух предположил Провор.

Опытный кондотьер-наемник рязанец Митоха задумчиво почесал квадратный свой подбородок, увенчанный небольшой сивой бородкой:

– Навряд ли тати – что с этих-то взять?

– Давно лежат? – спешился Ремезов.

Окулко-кат тут же склонился, перебежал от трупа к трупу, осмотрел всех:

– Не больше суток.

И, зачем-то понизив голос, добавил:

– А стрелы-то, боярин, не ордынские… Наши. Эвон метки-то… Неждан, ты как свои стрелы метишь?

Парень сдвинул за затылок шапку, хорошую шапку, беличью, все знали – у заболотского молодого боярина люди в нищете не ходили:

– Ну, как всегда и метил – две зарубки у наконечника.

Кат хмыкнул:

– А ты, Митоша?

– Два красных кольца… тож у наконечника.

– У тебя, Проворка, я и так знаю – синяя меточка… У Микифора – зелень, елочкой.

– Да, дядько Окулко, так.

– Ну, а раз так – держите!

Невесело усмехнувшись, Окулко-кат протянул охотникам целый пучок стрел, только что выдернутых из тел убитых:

– Вот вам и елочки зеленью, и синь, и колечки красные. А вон, смотри, Неждан, и зарубочки. Ваши стрелы?

– Ну, по заметкам – так…

– А вот и не так! – взъярился Окулко. – Не ваши, а чужих… что под нас хотят убиенных всех подвести. Дескать, мы их всех и…

– То так, – Ремезов жестко кивнул. – Кто да зачем – будем искать, и найти надо быстрее. И, главное – кто-то ведь знал, как все мы стрелы метим. Кто?

– Да кто угодно мог, – пожал плечами Митоха. – В Заболотице, почитай, любой.

– В Заболотице – любой, а в Заглодове?

– Вот уж про тех не ведаю.

– А надо бы ведать, – Ремезов в задумчивости забрался в седло и махнул рукою. – Поехали, парни, в Заглодово. Тамошних пошлем с волокушами – пусть убиенных своих забирают. Эх, Господи…

Не договорив, боярин перекрестился и молча свернул на заглодовскую дорогу. А что тут теперь скажешь-то? На его земле, его людей убили – ему и убийц искать да наказывать. Не-ет, прав Митоха – это не татары. Тогда кто? Сосед? Телятыч, конечно, напакостить может – но тут и для него слишком.

Черт! А сон-то, сон в руку, оказывается! Сны… и тот, что с Полетт и Марселем, и про комсорга с барыгою… А смысл таков – кто-то подставляет других в том, в чем сам не хочет быть уличен.

Да, так и есть все. Осталось теперь выяснить, кто и зачем его, боярина заболотского Павла, Петра Ремеза сына, подставляет? Его и его верных людей.

Бежавший чуть поодаль – до владенья конем не дорос еще – Провор, не стесняясь, плакал:

– Наши мужики, заглодовские… ой, Господи-и-и-и! За что-о-о-о?!

А лес все тянулся темною, нескончаемой полосой – хмурыми елями, соснами, буреломами. И голыми стояли рябины, и усталые от зимы осины царапали ветками небо.

– Раз оставили стрелы, с якобы нашим метками, значит, это все – всех мертвых – кто-то должен был увидеть… – рассуждал на ходу Ремезов. – Если уже не увидел! Эх! Как же мы сразу-то не подумали. Эй, парни – следы-то там осмотрели?

– Да к реке, господине, ведут, – перестал плакать Провор. – А там во все стороны дорога и в Смоленск, и в Полоцк, и в Чернигов, и в Суздаль.

– Да, – хмуро покивал Микифор. – Река по зиме – дорога торная. За сутки-то могли далеко уйти – на лошадях были, токмо…

Воин на секунду замялся, словно бы решал для себя – говорить что-то боярину или сперва обождать да проверить.