И потянул крышку вверх. Спина и плечи напряглись от усилия.

Крышка не шелохнулась. Квоут тяжко вздохнул и наклонился вперед, упершись лбом в прохладное черное дерево. На выдохе плечи у него ссутулились, и весь он стал маленьким и несчастным, бесконечно усталым и куда старше своих лет.

Однако на лице его не отражались ни удивление, ни скорбь. Только покорность судьбе. Как у человека, наконец получившего дурные вести, которые он давно ожидал.

Это была плохая ночь для того, чтобы спать под открытым небом.

Ближе к вечеру наползли тучи, как будто небо затянули серой простыней. Дул резкий, порывистый ветер, то и дело принимался идти дождь, который налетал ливнями, а потом переходил в мелкую морось.

И тем не менее двое солдат, заночевавших в кустах у дороги, похоже, были всем довольны. Они нашли поленницу, сложенную дровосеком, и разложили такой высокий и жаркий костер, что ливень с ним ничего поделать не мог — дрова только плевались да шипели.

Солдаты громко болтали, заливаясь безудержным гоготом людей, которые слишком пьяны, чтобы тревожиться из-за непогоды.

Наконец из темного леса вышел третий, аккуратно переступив через ствол ближайшего поваленного дерева. Он был мокрый, возможно, насквозь, и его черные волосы липли ко лбу. Когда солдаты его увидели, они вскинули бутылки и радушно приветствовали его.

— А мы и не знали, доберешься ты сюда или нет, — сказал белокурый. — Дерьмовая ночка. Но, конечно, тебе следует получить свою треть, это будет честно.

— Да ты же промок до костей! — сказал бородач, протягивая плоскую желтую бутылку. — На-ка, хлебни! На вкус что-то такое фруктовое, но валит наповал, как конское копыто.

— Да ну, это все девчачья моча, — сказал белокурый, протягивая свою бутылку. — На вот! Настоящее мужское пойло.

Третий обвел их взглядом, не зная, что выбрать. Наконец он завел считалку, тыкая пальцем в обе бутылки по очереди.

Клен, калитка,

Тишина,

Пламя, пепел,

Бузина!

Он остановился на желтой бутылке, ухватил ее за горлышко и поднес к губам. И принялся не спеша пить, беззвучно сглатывая.

— Эй, полегче! — сказал бородатый. — Мне-то оставь чуток!

Баст опустил бутылку и облизнул губы. И сухо, невесело хохотнул.

— Да, ты правильно выбрал бутылку, — сообщил он. — Это бузина.

— Чего-то ты не такой разговорчивый, как нынче утром! — заметил белокурый, склонив голову набок. — У тебя такой вид, как будто любимая собачка сдохла. Все нормально?

— Да нет, — сказал Баст. — Все не нормально.

— Ну, если он обо всем догадался, так это не наша вина! — поспешно сказал белокурый. — Мы немного подождали после твоего ухода, как ты и говорил. Но мы тут уже несколько часов ждем. Думали, ты не придешь.

— А, черт! — раздраженно сказал бородатый. — Так он все знает? Он тебя прогнал?

Баст покачал головой и снова запрокинул бутылку.

— Ну, тогда тебе жаловаться не на что, — белокурый потер голову и нахмурился. — Вот тупой ублюдок, поставил-таки мне пару шишек!

— Ну, он получил их обратно с лихвой! — ухмыльнулся бородатый, потирая большим пальцем костяшки рук. — Завтра кровью мочиться будет.

— Все хорошо, что хорошо кончается! — философски заметил белокурый солдат и пошатнулся, чересчур театрально взмахнув своей бутылкой. — Ты поразмялся. Я добыл выпить кой-чего вкусненького. И все мы неплохо подзаработали. Все счастливы. Все получили то, чего им больше всего хотелось.

— Я не получил того, чего мне хотелось, — ровным тоном ответил Баст.

— Ну, это пока, — сказал бородатый, сунул руку в карман и вытащил кошелек, который увесисто звякнул, когда солдат подкинул его на ладони. — Давай-ка поближе к огоньку, и поделим денежки!

Баст окинул взглядом круг, озаренный костром, даже не попытавшись сесть. И снова начал считать, тыкая пальцем в разные предметы: лежащий поблизости камень, полено, топорик…

Пашня, ветер,

Звон ведра.

Скука, холод,

Дым костра.

И указал на костер. Подступил ближе, наклонился и вытащил из него сук длиной в руку. Противоположный конец сука представлял собой тлеющую головню.

— Эгей, да ты пьяней моего! — заржал бородатый солдат. — Я совсем не это имел в виду, когда сказал «поближе к огоньку»!

Белокурый покатился со смеху.

Баст посмотрел на них сверху вниз. И тоже принялся хохотать. Это был жуткий хохот, рваный и безрадостный. Нечеловеческий смех.

— Эй! — резко перебил бородатый — он больше не смеялся. — Что это с тобой такое?

Снова полил дождь, порыв ветра швырнул тяжелые капли в лицо Басту. Глаза у него были черные и сосредоточенные. Новый порыв ветра раздул головню, и она вспыхнула ослепительно-оранжевым.

Светящийся уголь прочертил в воздухе огненную дугу: Баст принялся по очереди тыкать головней в солдат, считая:

Путник, пиво,

Камень, кладь,

Ветер, воды,

Вам не встать!

Когда Баст закончил, пылающая головня указала на бородача. Зубы Баста багровели в свете пламени. Он совсем не улыбался.

И снова наступила ночь. Трактир «Путеводный камень» погрузился в тишину, и складывалась эта тишина из трех частей.

Наиболее очевидной была пустынная, гулкая тишина, возникшая из того, чего не было. Если бы шел дождь, он барабанил бы по крыше, бурлил в желобах, мало-помалу смывая молчание в море. Если бы в трактире ночевали любовники, они бы вздыхали и стенали, и молчание устыдилось бы и убралось восвояси. Играй здесь музыка… но нет, конечно, музыки тут не было. На самом деле, ничего из этого не было, и потому тишина никуда не девалась.

А откуда-то снаружи, из-за леса, слабо доносился шум далекой вечеринки. Пиликанье скрипки. Голоса. Топот башмаков и хлопанье в ладоши. Но этот шум был тоненький, как ниточка, ветер переменился и оборвал его, остался только шелест листьев да нечто вроде далекого уханья совы. А потом и они стихли, и осталась лишь вторая тишина, молчание ожидания, как будто кто-то вдохнул и забыл выдохнуть.

Третью тишину ощутить было не так легко. Пожалуй, пришлось бы прождать около часа, чтобы почувствовать ее в холодном металле десятка замков, крепко запертых, чтобы не пускать ночь внутрь. Тишина таилась в грубых глиняных кружках с сидром и в зияющих пустотах посреди общего зала, там, где прежде стояли столы и стулья. Она обитала в ноющей боли ушибов, которые расцветали многочисленными синяками, и в руках человека, который носил на себе эти синяки и теперь не без труда, стиснув зубы от боли, поднимался с кровати.