Родные, остававшиеся в СССР, были первыми, кто сообщил Александре Львовне о постигшем горе. Но и Лев Давидович счел своим долгом, мучительным, хотя, кажется, не лишенным позы, написать обо всем своей бывшей жене. И опять были в этом письме слова, что Зина была верной революционеркой-большевичкой, что она пала в результате своей принципиальной партийной позиции. Наверное, такие слова служили утешением вечному революционеру, хотя с обычной, общечеловеческой точки зрения они кажутся чудовищными. В этом же письме от 8 января 1933 года в то же время можно прочитать и слова, звучавшие просто отчаянием: «Я совсем одеревенел и с трудом пишу — тоже как в тумане… Милая, милая моя Шура, что сказать, что сказать тебе еще. Нечего больше сказать, увы, все сказано, все сказано, все сказано… Крепко, крепко обнимаю твою седую голову и смешиваю свои слезы с твоими».[1269]

Александра Львовна ответила письмом, где сквозь боль и отчаяние впервые слышался жесткий упрек Троцкому, оставившему когда-то своих крохотных дочерей в сибирской ссылке, которые теперь скончались во многом в результате его политических битв. «Все же ты учитывал лишь ее физическое состояние, но ведь она была взрослым человеком и полностью развитым существом, нуждавшимся в интеллектуальном общении». «Ты, отец, мог бы спасти ее», — в устах А. Л. Соколовской эти слова были хуже самого сурового приговора.[1270]

Только 11 января Троцкий смог по-настоящему взяться за перо (7 и 9 января он только подписал два кратких заявления[1271]), чтобы обратиться с жестким обращением к членам ЦК и ЦКК ВКП(б) и Президиуму ЦИК СССР «По поводу смерти 3. Л. Волковой».[1272] Точно изложив обстоятельства, при которых покончила самоубийством его дочь, Зинаида Волкова, Троцкий возлагал основную ответственность за это на советские власти. Признавая, что травля его за рубежом носила политический характер и проводилась в угоду советскому властителю, Троцкий заявлял: «Преследование же дочери моей лишено было и тени политического смысла». Это были «бесцельные акты обнаженной мести — и только».

Здесь можно только помолчать. Но сам по себе акт лишения Троцкого и его родных, находившихся за границей, советского гражданства был объявлением последней, не на жизнь, а на смерть, войны, стремлением во что бы то ни стало выбить его из политической конфронтации. Этого, однако, добиться не удалось.

После гибели матери Севу отвезли в Вену, где о нем заботились знакомые семьи. Позже, в 1935 году, после долгих мытарств с визой, Севу перевезли в Париж, где он жил вместе с Львом-младшим и Жанной.[1273]

В основном на страницах «Бюллетеня оппозиции», а также в печатных органах своих сторонников в разных странах, прежде всего в газетах французской и американской групп «большевиков-ленинцев», а подчас и в большой западной прессе Троцкий стремился проанализировать развитие СССР, его внешнюю политику, крутые повороты Сталина в конце 1920-х — начале 1930-х годов.

Наибольшее внимание Троцкого привлекали меры по ускоренной индустриализации и сплошной коллективизации сельского хозяйства. Он писал в публикуемых статьях, что индустриализация «держится на административном кнуте», накопляется несоответствие между отраслями, прорехи заполняются бюджетными ассигнованиями, а это ведет к инфляции.

Стремясь прояснить характер зависимости советской экономики от мирового рынка, Троцкий полагал, что разразившийся мировой кризис приведет к сокращению зарубежного спроса на советские товары и ударит по импорту машин и технического сырья. Но, как он признавался, о последствиях кризиса речь идет пока гипотетически.

Именно в связи с этим Троцкий вступал на опасное для его рассуждений поле коллективизации сельского хозяйства. Он признавал, что ряд лет оппозиция требовала большего обложения верхних слоев деревни в интересах промышленного развития. К ней не прислушались. Кулак тем временем вырос в серьезную величину. Бюрократии пришлось менять политику, начав массовую коллективизацию и наступление на кулака. В течение ближайших года-двух крестьянство потеряет относительную хозяйственную самостоятельность и окажется в составе созданных по бюрократической инициативе колхозов. Высказывалась уверенность, что в таком развитии таится гигантская опасность, ибо коллективизация предполагает техническую основу, которой в СССР не существует.

Троцкий не предполагал в то же время, что коллективизация обернется тягчайшей экономической катастрофой, голодом и гибелью миллионов людей. Но некоторые предпосылки такого поворота были ему видны на основании материалов, которые публиковались даже в советской прессе. «Официальная пресса, — писал он, — полна тревожных сообщений относительно массового истребления рабочего скота и продажи его на убой. Руководство реагирует на это циркулярами, телеграммами и угрозами». Трудно упрекать Троцкого в том, что он останавливался на этом, не указывая, как жестоко власть претворяла свои угрозы в жизнь, ибо он стремился подкреплять свои суждения фактами, а таковых в его распоряжении еще не было. Тем не менее автор понимал и повторял неоднократно в статьях, что существует неизбежность для колхозов «исключительно острых затруднений уже на первых шагах их деятельности».

В рассмотренной статье, а также в массе последовавших за ней материалов было немало рассуждений на тему советского «термидора». Троцкий придерживался сравнительно осторожного мнения, что существует только «термидорианская опасность», которая превратится в реальность, если будет сохраняться власть Сталина. Только в этом случае рано или поздно начнется реставрация капитализма. Пока же при всех извращениях революционной идеи в СССР сохранялось, по его мнению, рабочее государство. Эта позиция была неотделима от сущности его взглядов, самой его судьбы. Если признать, что «термидор» уже произошел, значит, ему надо смириться и политически, и психологически с судьбой вечного эмигранта, оставить надежду на то, чтобы, фигурально выражаясь, въехать в Москву на белом коне после падения Сталина, войти в историю только в качестве бывшего политика, а затем острого критика советского режима. И только. В турецком изгнании Троцкий мечтал о значительно большем и поэтому оставлял себе полуоткрытую дверь для возможного, как он надеялся, триумфального возвращения. Правда, с годами он все более четко понимал иллюзорность таких расчетов.

Тем не менее, признавая, что в Советском Союзе существует антинародная диктатура (постепенно в его политический лексикон входила категория «тоталитарная власть» для обозначения сталинской политической системы), Троцкий продолжал утверждать, что в СССР сохраняется коллективная собственность и Советское государство продолжает в своей основе оставаться рабочим. Наибольшей его заслугой в анализе внутреннего положения страны было понимание места и роли чиновничьей номенклатуры, все более превращавшейся в правивший слой. Троцкий вел речь в статьях именно о привилегированном слое, а не о новом господствующем классе, ибо, признав превращение этого слоя в господствующий класс, он должен был бы сделать следующий шаг, на который идти не желал: признать превращение коллективной собственности в собственность этого класса, признать превращение социально-экономического устройства СССР в государственный капитализм. Восприятие номенклатуры как слоя, а не класса, верное само по себе, таким образом, носило служебный характер.