Белые пальцы, унизанные крупными перстнями, обхватили драгоценную чашу со сладким вином, и алые запёкшиеся уста припали к благородному питью. Веки опустились сами собою, прикрывая очи густыми чёрными ресницами, и юноша унимал свою жажду большими глотками и наконец отнял уста от чаши. По горлу стелилось благодатное тепло, и ум всё меньше насылал терзаний.

– Нынче ты особо весел, Федюш, – произнёс владыка.

Царь не сводил глаз с юноши, пущай взор Иоанна и казался холодным. Едва ли его можно ныне наречь безучастным али – упаси Боже! – разгневанным. Скорее, владыка свой ум занимал чем-то иным, что уводило его прочь от гремящего застолья. Царь глядел нынче на пляс его иным взором. Былая оторопь, былой огонь сменились чем-то сродни укору али печали.

Сейчас, когда опричник переводил жаркий дух свой, холод в царском взоре стал боле всех заметен самому Фёдору. Он обернулся к царю. Юноша утёр край губы большим пальцем. Их взгляды встретились. То мгновение затянулось, ибо ни царь, ни опричник не давали слабины, выдерживая взгляд друг друга. Молчание меж ними не могли заглушить ни музыка, ни общий шум застольный.

Иоанн кивнул на свою чашу. Короткая ухмылка промелькнула да тотчас же улетучилась с алых уст Фёдора. Юноша внял тому немому приказу. Поднялся из-за стола опричник, оправляя летник-распашник. Расправился узор, вышитый на облачении нарядном, покуда ниспал до полу. Жар, стоявший в палате, где затеялся алчный пир, заставил Басманова распахнуть одеяние на верхних пуговицах, обнажая шею и грудь.

– А с чего же мне пригорюниться-то, добрый государь? – вопрошал юноша, потянувшись за тяжёлым серебряным кувшином. – Али вам есть тоска какая?

Края посуды отгибались пастью али клювом, ручка вилась чешуёю, точно змея. Фёдор наполнил царскую чашу, опёршись рукой о самый подлокотник трона.

«Ежели отпустил сей грех, стало быть, неча нынче и поминать о том», – думалось владыке, глядя на настрой опричника своего.

– И право, – с тихим вздохом обронил Иоанн, глядя, как Фёдор служит ему.

Поднявши свою чашу, Басманов сомкнул её с царём.

– На сей раз до беспамятства не напивайся, – просто молвил Иоанн и испил вина.

Едва вняв речи царской, опричник припал к своей чаше да отстранился после пары глотков. Взор юноши пытливо обежал грохочущее грубым басом застолье. Меж тем же попойка продолжалась. Опричники пировали, пив вина сладкие, бранясь – по делу али понапрасну. Малюта поднёс чашу ко своим рыжим усам, да больше с тем, чтобы укрыться.

– Ты ж глянь на щенка, хоть бы хны! – пробормотал Григорий, что едва чего и разобрать-то можно.

Но всяко же то разобрал Вяземский, сидевший прямо подле Скуратова. Когда Афанасий перевёл взгляд, куда указывал Григорий, завидел, как молодой Басманов навис над троном царским. Белое лицо юноши едва ли не полностью сокрывалось чёрными волосами, а стоило приоткрыться ему – так проглядывалась лукавая улыбка, живой, блестящий взгляд.

Царь вёл беседу, едва шевеля губами. С большим трудом удавалось чего расслышать на пиру, да видно, что владыка, что младой его опричник внимали каждому слову друг друга. Фёдор в лёгкой беспечности обошёл трон справа. Юноша опустил руку на плечо царя, и, наклонившись подле владыки, продолжал опричник складывать речь свою. Царь внимал, посматривая тёмным взглядом на вино, что чернело в златой чаше.

* * *

Отражение тонуло в полумраке раннего утра. Фёдор глядел в зеркало, скидывая с себя последнюю сонность. Мягкие сумерки не спешили развеиваться. Зимою солнце восходит поздно, и сейчас небосвод никак не спешил расцветать бледной зарёй. В покоях стояла такая тишина, от которой порою становилось не по себе. Не свистел ветер, доносясь из коридора, во дворе ни души. Слишком тихо. Вздох юноши занял всё пространство, казался чем-то чужеродным в холодном безмолвии.

Фёдор смотрел пред собой в отражение, как будто забыл нечто больно важное. Мысль уже ускользнула, не давала поймать себя за хвост. Опричник цокнул, взявшись за только что заточенный кинжал. Лезвие готово было на весу резать шёлк. Мутное тёмное отражение в воде дрожало средь мелких волн. Серебряная поверхность зеркала была куда сподручнее, дабы глядеться в него.

Фёдор провёл рукой по подбородку, на котором уж выступила неравномерная щетина. Приблизившись к зеркалу, он на мгновение замер, не приступая к бритью. Чёрные брови опричника хмуро сошлись, заподозря неладное. В следующий же миг Фёдор завидел, что и впрямь нынче дело нечисто – по ту сторону отражения двойник его самовольно отвёл взгляд да разошёлся в лукавой улыбке.

Басманов замер, не смея поверить очам своим. Покуда опричник мешкал, отражение отпрянуло назад да, стиснув зубы, отчаянно полоснуло себя поперёк белого горла, залившись бесовским лаем. Горло Фёдора ожгло, и в сей агонии юноша отверз очи. Спросонья перво-наперво провёл по шее. Не было ни ран, ни горячей крови, которая почудилась ему в дьявольском видении.

Фёдор сглотнул, проводя рукой по лицу. В горле пересохло. Он сел в кровати, оглядывая свои покои. Ночная тьма безмятежно покоилась в каждом уголке, и лишь слабый свет луны давал предметам хоть малость явить себя. Фёдор было хотел усмехнуться, но с уст сошёл скорее злостный рык. Тряхнув головой, Басманов рухнул обратно в ложе.

«К чёрту всё…» – думал Фёдор, обессиленно возвращаясь в мир грёз.

До назначенного часу Басманов впал в ещё более глубокий сон, нежели до полночного пробуждения.

* * *

Три, четыре, пять… Пять колец кольчуги были пробиты. Генрих сидел на простом табурете да хмуро всматривался в рваную дыру в стальном полотне. Ясный день пробирался чрез окно золотистым светом. Комната, в которой пребывал немец, звалась «хозяйскими покоями». Убранством своим отличалась от тех помещений, что отдавались постояльцам. Большую часть времени здесь хозяйствовала Алёна, и посему много было расставлено на её лад. Также в сих покоях хранились засушенные травы, пряности, особое питьё, которое не наливали в кабаке без поводу даже братии.

Ни Генрих, ни Алёна даже меж собою ни разу не обмолвились и тем, что в сей же опочивальне в сокрытом лазу хранятся и деньги, вырученные доныне. Сей секрет они хранили меж собой как зеницу ока. Ход к лазу скрывали ковёр да тяжёлый сундук, на котором сидел сейчас Генрих. Девушка хлопотала подле опричника, занимаясь раной. Медно-рыжие волосы выбивались мягкими прядками из-под белой узорчатой косынки.

Коварный удар сразил Генриха под ребро. Наёмника собственная кровь приводила в лютое свирепство, вплоть до беспамятства. Немец особое рвение имел в бою, особый пыл. Порою было в столкновениях его много дружелюбия и попросту беззлобного ребячества. Но когда речь заходила о службе, тут Генрих и впрямь обращался лютым зверем, тем