же беглого взгляда – то был символ царской власти, государственная печать.

– От же как… – глубоко вздохнул Афанасий, проводя по усам своим. – И наломал же ты дров, Фёдор Алексеич…

Юноша, верно, уже спал, да и не дал ответа.

«Почему ж он, царе? Уж право, не сыскалось иного советника тебе?» – усмехнулся Вяземский, мотая головою, безропотно и даже с каким-то неведомым смирением сокрушаясь о наречённом порядке. Опричник прислушивался – не идут ли холопы в коридоре – сколько можно их ждать-то? Тишина. Лишь редкие да тихие завывания холодных ветров доносились до слуха.

Афанасий поджал губы, вновь воротя взор на печать государеву. Несколько мгновений душа его металась, однако же он позволил себе коснуться царственной печати, но сразу отнял руку, отчего-то смутившись своего порыва. С кровати послышалось тихое стенание, а затем и шевеление. Афанасий вовремя подоспел, не давая Фёдору рухнуть с кровати на пол.

– От и я о чём! – молвил Вяземский, откинувши Фёдора за плечо обратно на ложе его, а сам уселся подле.

Ведь того гляди – ненароком свалится. Проку ныне оттого никакого не было. Афанасий подался малость ближе, приметив, что уста юноши безмолвно шевелились.

– Бате не говори, что нарезался, – пробормотал Фёдор, из последних сил мотая головою.

Князь с трудом разобрал эти слова, а как дошло до разуму, так и вовсе подивился.

– Не скажу, не боись, – кивая, пробормотал Афанасий.

– Убьёт меня, – с трудом произнёс Фёдор, малость поворочавшись в постели.

– Да полно тебе! Покричит, пристукнет для проку – дело житейское! – молвил Афанасий. – И вообще – хотел бы прибить – давно б прибил.

К тому уж подоспели холопы. Князь тотчас же поднялся с ложа, дав короткие распоряжения, и поспешил прочь. Он не мог боле вынести в покоях Фёдора – резкая духота мутила разум его.

* * *

Этим утром впервой голова Фёдора раскалывалась адским похмельем. Пробуждение было столь мучительным, насколько это было возможным. Не разверзнувши очей, он повёл головою в сторону, да скоро, как мог, приблизился к краю кровати, чувствуя невыносимый приступ тошноты. Во рту стояла желчь, живот крутило, точно кишки его жарили на горящих углях. Голова пульсировала беспощадной болью в висках, на лбу выступал крупный пот. Протерев глаза, Фёдор огляделся.

Первое, что приметил он, – высокий медный кувшин подле кровати. В неутолимой жажде уста его припали к питию. Большие глотки успокаивали жжение во рту, в горле, прохладная влага была истинным исцелением. Вода стекала на щёки, шею, на плечи и грудь.

Отпрянувши с тем, чтобы вздохнуть вольно, Фёдор уставился вперёд себя. Как только память плавно пробуждалась, пробираясь сквозь мрачный сумрак пьяной завесы, он с ужасом ощутил то проклятое жжение.

– Аминь, – прошептал опричник, чуть запоздало вторя той страшной исповеди, которая свершилась накануне.

К глазам подступили жгучие слёзы. Так паршиво давно не бывало. Фёдор резко отпрянул назад, ибо привиделось ему прямо нынче, посреди бела дня, тело убиенного сродника. Не находилось тела в покоях, но оно было там, внизу. В том подвале, куда нет сил спуститься и едва ли будет. Там, на холодном каменном полу он лежит, бездыханный, и сделанного уже не воротить.

– Отче, – пробормотал Фёдор, прикрывая свой рот, ибо припомнились ему грозные слова, все до единого.

Шашка подвела. Впервые за столько лет – да подвела. Да и пущай – нынче новой обзаведётся, и сносу ей не будет, и ещё славнее прежней будет.

Пир запомнился обжигающим пойлом. Самогон был вполовину такой же забойный, каким его угощал Луговский. Фёдор забылся, теряя счёт выпитому. Горло до сих пор горело, иссохнув. Он вновь припал к питью. Фёдор призадумался – кто же повелел снести ему что водицы, что кадку? Так ладно, к месту подставлена была, прямо подле кровати, что приступ тошноты нисколь не замарал полу.

Тотчас же Фёдор приглядел на сундуке подле ложа своего кружку, наполненную наполовину. Напиток исходил резким запахом.

«Была не была!» – подумал он да опохмелился неведомым пойлом.

Ядрёно вдарило в башку, что звон в ушах поднялся. Фёдор зажмурился, стиснувши зубы до скрипу, да пребольно вдарил себя в грудь, откашлявшись. Пробрало лихо – ничего не сказать. Он сел в кровати да потянулся. Мысли постепенно прояснились – не то чтобы опричник был шибко рад этому. Приводя себя в порядок, Фёдор принялся за утреннее бритьё. Руки не дрожали до того самого момента, как прояснившийся разум Фёдора не припомнил ту грубость, брошенную на пиру Генриху. В тот же момент кисть дрогнула, оставляя на щеке порез.

– Сука! – сдавленно бросил Фёдор себе под нос, быстро схватил белое полотенце, придерживая кровь.

Отчего-то померещилось ему, будто бы серебряные твари, сидевшие вокруг отражения, скалились боле обычного, точно в усмешке над ним. Фёдор отнял полотенце от лица – благо порез едва ли можно было назвать глубоким. По мере того как кровь расходилась тёмно-вишнёвым пятном на белом полотне, память всё боле прояснялась. С тем же скверным воспоминанием к Фёдору пришло и то, где стоял он, разгорячённый, на морозе, в одной-единственной рубахе на голо тело. Опосля того – темным-темно.

Он вновь оглядел свои покои, присмотрелся к порядку на столе – пара мелочей выдала Фёдору, что кто-то накануне заходил к нему. С лёгкой тревогой он оглядел – не своровано чего? Заверившись, что всё ладно, всё на местах, Фёдор глубоко вздохнул, постукивая пальцами по столу.

* * *

– Куда пропал-то с пиру? – вопрошал Генрих.

Фёдор замер, уж поднося ложку ко рту. Он унял мгновенное смятение, которое охватило его разум.

«Ежели не Генрих, тогда?..» – с этими мыслями молодой опричник невольно оглядел братию.

Сам того не ожидая, Фёдор встретился взглядом с Вяземским. Князь глядел куда-то перед собой, и едва Афанасий сам приметил Фёдора, так плавно отвёл голову к Малюте да что-то ответил Скуратову.

Глава 7

Жаркий вздох сорвался с уст Фёдора. Бусы, перестукиваясь меж собою, ниспадали длинными нитями. Юноша опёрся спиной и локтями о стол, мимолётно смахнув пряди с белого лица. На щеках пылал румянец, разогнанный в лихой пляске да упоённый сладким мёдом. Грудь младая пылко вздымалась, покуда он переводил дух. Раскинулся опричник, утомлённый разгульным веселием, танцами, да пением, да игрою на диковинном инструменте, что мгновением ранее поднесли в дар ко двору царскому, и глядел по сторонам, где какая игра али драка затевается.

Сглотнув, ощутил Фёдор, сколь в горле пересохло – не было никакой мочи того приметить, забывшися в забавах. Его влажный взгляд поглядывал куда-то за плечо, выискивая свою чашу. Застолье меж тем гремело-заливалось скоморошьей игрою да пением.