по возможности доброжелательно сказала Катерина. Ей трудно было разговаривать с хазарами — у нее действительно было на них безошибочное чутье, и любить их ей было не за что. Но она держалась изо всех сил и даже улыбалась. — Аня, Василию Ивановичу нельзя оставаться в Алабине.

Анька посмотрела на нее с тоской. Она чувствовала, что ее странствие так просто не закончится.

— Ему надо пойти в нашу главную деревню, — сказала Катерина. — В Дегунино, Аня. Ты, наверное, слышала про него.

— Да, слышала. Там боевые действия.

— Ну, боевых-то нет, — уверенно сказала Катерина. — Какие боевые… Не это страшно. Страшно, что яблонька наша сохнет и печка портится. А поговорить с ними может только Василий Иванович. Другого такого специалиста у нас нет.

— А откуда вы знаете, что там с печкой? — спросила Анька.

— Мы все знаем. У нас эта связь поставлена.

— А он уже знает, что ему надо туда идти?

— Знаю, знаю, Анечка, — мелко закивал Василий Иванович. — Надо печку посмотреть, это святая наша печка… Это такое особенное у нас место. Если я печку не посмотрю, может, и Дегунино погибнет…

— И яблоньку, — твердо добавила Катерина.

— И яблоньку, — тихо повторил Василий Иванович.

— Может, при обстреле повредило или что, — сказала Катерина. — Ты пойми, Аня. Ты можешь, конечно, вернуться домой. Тогда Василию Ивановичу придется идти одному. Отправить с ним мне некого. Здесь есть неподалеку поезд, но в поезде, сама понимаешь, его могут схватить. Могут и с тобой, но один он не сумеет убежать. А ты уже несколько раз спасала его, спасибо тебе за это большое.

— Ты можешь вернуться, Анечка, — снова закивал Василий Иванович, — даже и лучше, если вернешься… Правда, вернись…

— Что ты, Василий Иванович, — сказала Анька твердо. — Конечно, я пойду с тобой. Здесь мы, наверное, кому-то мешаем.

Она не могла не подколоть Катерину. Очень уж уверенно та держалась, очень уж доброй и надежной выглядела — не будучи на деле, как выясняется, ни доброй, ни надежной. Анька знала таких уверенных в себе людей и не любила их. К тому же у Катерины на щеке была большая бородавка, и это тоже настраивало Аньку против нее.

— Вот ты какая, Аня, — сказала Катерина. — Ну, и к лучшему. Такой можно доверить Василия Ивановича.

Анька хотела сказать, что ей никто его не доверял, она сама все решила и, собираясь совершить подвиг, не спрашивала разрешения на это. Но заедаться с Катериной она не стала. Это обесценивало подвиг.

— Прямо после завтрака и идите, — сказала Катерина. — До Дегунина неблизко, кружным путем километров пятьсот. Лучше всего до Копосова поездом, а там либо по реке, либо лесом…

— Да в Дегунино-то дойду я, — засуетился Василий Иванович, — в Дегунино как не дойти…

Анька хотела отказаться от завтрака, но поняла, что гордость гордостью, а поесть надо. Путь предстоит долгий. Она уже научилась понимать цену горячей еде.

…Когда они вышли из Алабина и по заросшей бетонке зашагали к лесу, где им вновь предстояло невидимо для охраны пересечь линию запретки, — Анька почувствовала странное облегчение. Оно знакомо только очень тревожным людям, для которых дом — всегда нечто временное, а дорога — то, чего отнять невозможно. Тут ни у кого не надо было ютиться из милости. Скоро они вошли в лес, полный свиста и щебета, запахов и ягод. Василий Иванович со своим рюкзачком, покряхтывая, шел следом.

— А хорошо, Василий Иванович, — сказала Анька. — Лучше так, правда?

Василий Иванович посмотрел на нее с испугом, но ничего не сказал.

— Вместе весело шагать по просторам, по просторам, по просторам, — запела Анька. Василий Иванович шел следом и молчал. Это была не его песня.

Глава девятая. Родительская суббота

1

Прямо за домом, в котором Громов жил ребенком, начиналось капустное поле. Там уже был колхоз, а за колхозом кольцевая дорога. Прямо перед кольцевой дорогой стояли три высокие толстые трубы — то ли ТЭЦ, то ли бетонный завод. Он так и не узнал этого никогда, и не хотел узнавать. Если узнаешь, трубы потеряют все свое очарование. Еще на закате был хорошо виден колхозный элеватор — загадочная Лобразная конструкция. Там кончалась Москва. Квартира выходила окнами на поле и три трубы, а балкон лестничной клетки — на окраинный спальный район. Громов любил туда выходить и смотреть, как люди возвращаются с работы. Почему-то все время была весна, небо было зеленое. Вероятно, он запомнил один-единственный вечер, самый первый, с горьким запахом пыли и почек, — и все остальные поместились в него. Мы ведь о каждом периоде нашей жизни помним что-то одно: одно пробуждение зимой, ознобный путь в школу, тошнотный контрольный свет зудящей лампы; один весенний вечер на балконе; один просторный июньский день со шторами на сквозняке и блаженной прохладой, гладящей разгоряченное тело.

Прямо к дому подходила железная дорога, и паровозы призывно трубили за капустным полем. Они там маневрировали, железный диспетчерский голос доносился до балкона, иногда поезд проходил мимо самого подъезда. Он шел очень медленно, таща за собой два-три грузовых вагона, и нетрудно было в них вскочить. Некоторые мальчишки вскакивали и уезжали навсегда. Об этом во дворе рассказывали шепотом. Никто не знал, куда уводит железная дорога. Однажды, уже десятилетним, Громов решился пройти по ней дальше обычного — она уходила на шаткий железнодорожный мостик, казалось, готовый развалиться от первого толчка, но выдерживавший весь этот гигантский чугунный груз; дальше шла по мокрым полям, вдоль рощи — и упиралась в тяжелые, наглухо запертые бетонные ворота. Конечно, их открывали перед паровозом, но что там — Громов не видел. Он пошел в другую сторону — там была грузовая станция, красное здание с белыми фонарями в жестяных конусах. Откуда поезд приходил на эту станцию, Громов не знал и никогда не хотел узнать. Он догадывался, что когда-нибудь ему это откроется.

Если сесть на этот поезд, можно было попасть в удивительные места. Громов понимал, что сетью железных дорог опутана вся его страна, и пересечения их непредсказуемы, а пункты назначения условны. По железной дороге можно уехать куда угодно, причем вопрос о конечной цели решает она сама — огромный чугунный, латунный стальной механизм, работающий по собственным законам. Можно ехать на юг, а приехать на север, причем дорога сама переводит стрелки. Громову купили игрушечную железную дорогу, но он никогда не любил в нее играть, потому что настоящая была интересней. Он мог ее представлять до бесконечности. На всех пунктах пересечений, поворотов и лучевых сгущений множества