Она мало знала о стране, исчезнувшей до ее рождения, но здесь кое-что о ней можно было понять. В сущности, теперь, когда от нее почти ничего не осталось, васьки были идеальными гражданами ее руин. Было похоже, что со всей страной случился синдром Василенко. В один миг у нее не стало ни прошлого, ни будущего, потому что в отсутствие страны ни прошлое, ни будущее не имело смысла. Ее история и планы были постижимы только в ней, а после нее рассыпались, как истлевший папирус. Все куда-то шли и что-то делали, и вдруг словно забыли, зачем. Наверное, это была не самая лучшая страна. Она была мало похожа на боевой лагерь, о котором читала Анька — на страну репрессий и войн. Здесь все уже дряхлело, осыпалось, а начальство кидалось приглядывать за всем одновременно и никого уже не могло ни удержать, ни наказать, ни защитить. Природа брала свое и перла отовсюду. Природу можно победить, но ненадолго — последнее слово всегда будет за ней. Хазары хорошо это понимали, поэтому и победили тогда. Вся последняя революция описывалась в учебниках как диверсия ЖДов, и Анька понимала теперь, почему. Если верить Василию Ивановичу, каждый из захватчиков следовал тут собственной стратегии. Варяги были союзниками зимы, когда все замерзает и замирает; хазары — союзниками весны, когда все тает и гниет. А дальше земля кое-как справлялась и начинала выживать сама — либо рожала, либо спокойно и уютно спала под снегом. Самым безобразным было время захвата — март, октябрь. Анька поняла теперь, почему всегда их ненавидела.

Васьки жили тут давно, они облюбовали алабинскую зону задолго до облавы. Тут был их рай — место, где никто никуда не торопился, никуда не шел, ни за что не ругал. Можно было слагать баллады, лежать на траве, бродить по зарастающим дорожкам или набережным, заходить в брошенные научные институты, откуда в спешке вывезли только аппаратуру, а мебель оставили. Коренному населению осталось в стране только одно место — где жить вообще было нельзя; но коренное население приспосабливалось ко всему, так что научилось выживать и при радиационном фоне, смертельном для других. Уж такое это было население: что для всех смертельно, для них оказывалось здорово и почти полезно.

Васьки расселялись в брошенных квартирах, в лесных наблюдательных станциях, в шалашах, которые неумело строили сами. Они почти не разговаривали друг с другом, потому что им и так было все понятно. Здесь, на земле, принадлежащей только им, они вернулись к прежним занятиям — васьки ведь бродят потому, что работать на чужой земле для них невыносимо. Здесь они временно оставляли бродяжничество и даже начинали что-то выращивать — как всегда, путем договора с почвой. Земля в Алабине родила удивительно, и немногие исследователи, проникавшие сюда в защитных костюмах и с массой предосторожностей, считали это следствием радиации. Тут росли одуванчики по пяти цветков на стебле, а картошка была с детскую голову. Радиация, конечно, была ни при чем. Просто землю оставили в покое, и она неутомимо рожала для своего коренного населения.

2

Впрочем, сказать, что в Алабине вовсе не было начальства, нельзя. В Алабине была Екатерина.

Екатерина — высокая, полная, решительная женщина, — давно уже занималась васьками, и не с целью благотворительности, всегда публичной, а просто потому, что таков был зов ее сердца. Она перевязывала их раны, руководила какими-никакими работами, на которые можно было их подвигнуть в Алабине, и содержала место в относительном порядке. Постоянных жителей в зоне было немного — редкий васька долго усидит на месте, случались побеги даже из васятников, бродяжничество у странника в крови; те, кто шел сюда подлечиться и отдохнуть, называли это про себя именно «пойти к Екатерине». Екатерина принимала всех. Она была строга, но справедлива. Жить здесь ей нравилось, потому что здесь был последний советский остров — осколок той страны, которую она застала и успела полюбить. Все, что стало после, ей не нравилось. Она уехала сюда из своего Петербурга и жила в одной из квартир шестнадцатиэтажной башни с ржавой надписью «Слава труду!» на крыше. В доме стояло сломанное пианино и кое-что из мебели. Васьки в благодарность за опеку пытались ей кое-что сколотить, но мастера из них были известно какие.

— Сейчас, сейчас, — бормотал Василий Иванович. — К Екатерине надо, а как же. Представиться. Кто пришел, тот сразу к Екатерине. У нас по правилам все.

Анька нехотя шла за ним по вечернему Алабину, мимо брошенных ржавых машин и переполненных мусорных баков. Ей почему-то не хотелось идти к Екатерине. Ей самой хотелось полежать на траве под желтым закатным солнцем, погреться, подремать и впервые за три недели не бояться погони. За ними столько раз гнались, дважды они чудом не напоролись на патруль, несколько раз отсиживались на темных вонючих чердаках и в подвалах — теперь, кажется, можно было успокоиться. Тем более, что совсем скоро ей домой. Ведь она привела Василия Ивановича туда, где его теперь долго никто не тронет. Дважды ей пришлось врать патрулям, что это ее обеспамятевший дедушка, которого она выводит погулять: документов у них не проверяли — ясно же, что раз старик с девчонкой и девчонка относительно прилично выглядит, то они не васьки. Анька боялась и думать, что было бы с Василием Ивановичем без нее.

На двери квартиры было неумело, так же робко, как жираф в васятнике, нарисовано странное существо. В нем при желании можно было опознать женщину у плиты, и даже угадывалась кастрюля, а рядом разматывался белый рулон — то ли бинт, то ли туалетная бумага. Внизу по-детски старательно было выведено белой краской: «Катерина». Василий Иванович осторожно постучался.

— Да! — ответил властный голос.

— Катерина, это Василий Иванович, — сказал он и вошел, поманив за собой Аньку.

— Кто с тобой? — сразу спросила Катерина. Она была в кухне и, судя по запаху, варила рыбу. В алабинской речке Алабани рыбы хватило бы и на город побольше.

— Сквозь стены видит! — восторженно прошептал Василий Иванович.

— Может, мне нельзя? — тихо спросила Анька. Катерина уже вышла к ним — прямая, стройная, с легкой проседью, волосы собраны в тугой пучок.

— Внучку привел? — спросила она ровно, без усмешки.

— Это, Катерина Николавна, со мной, — засуетился Василий Иванович. — Тут вишь какое дело, тут я в семье жил год, хорошая семья, и когда облавы пошли, то я, стало быть, решился уйти. И когда я решился уйти, то она, стало быть, со мной, чтобы одному мне, значит, не так