страшно. Вот, видишь, какое дело… И особенно еще потому, что ищут же везде, сама знаешь. А из меня теперь какой бегун? У меня и глаза не так видят, и вот, видишь ты, довела. Теперь обратно поедет.

— Поедет да всем расскажет, да, милая? — спросила Катерина с нехорошей улыбкой. Василий Иванович испугался.

— Ты что, ты что. Что ты такое говоришь. Да и кому рассказывать, все знают. Но она знаешь какая? Ты не знаешь, она какая. Она жизнь мне спасала, вот!

— Да уж вижу, какая, — усмехнулась Катерина. — Помочь старику решила, да, девочка?

Анька кивнула.

— Ну, проходите на кухню. Сейчас уха поспеет.

Катерина варила уху в огромной кастрюле на газовой плите, переоборудованной под дровяную. Анька видела такую в музее московского быта, куда их водили однажды во время москвоведения. Ни электричества, ни газа в Алабине не было со дня катастрофы, — правда, воду из Алабянки можно было таскать беспрепятственно, а для известных нужд выстроили кривобокие будочки. Васьки ничего не умели строить как следует.

Скоро под окно начали стягиваться васьки, она разливала уху по тарелкам и протягивала им в окно. Они благодарно брали тарелки и ели — кто-то ложкой, а кто-то пил через край, так проще. Катерина хорошо варила уху. Проблема в Алабине была одна — соль, она в огороде не растет, но пришлые васьки приносили, да и Катерине случалось выбраться из города. Все остальное было, разве что зимой холодно, но васьки привычные, в каждой квартире было по кострищу, — а Катерина на зиму уезжала домой, хотя и тогда наезжала с инспекциями.

— Так что же ты, девочка? — заговорила Катерина, когда Анька съела суп. Уха была невкусная, но она так давно не ела горячего супа, что была рада и такой. — Как же ты решилась уйти с Василием Ивановичем?

— Я подумала, ему опасно ходить, если облава, — нерешительно сказала Анька. Она боялась этой прямой и строгой женщины, как будто была перед ней виновата.

— Опасно-то опасно, а разве тебе не опасно уходить из дома? Ты до этого из дома уходила?

— Нет, никогда, — сказала Анька. — Один раз в лагере была.

— Я тебя не про лагерь спрашиваю, — мягко, но недоброжелательно продолжала Катерина. — И что же, ты вот так все бросила и одна пошла с Василием Ивановичем? И родители тебя не ищут?

— Ищут, — сказала Анька, — но они же не знают, куда мы пошли. Я могла его спрятать на даче, но там нас нашли бы. Надо было уехать из Москвы, и мы через Тамбов доехали.

— И куда ты теперь?

— Домой, наверное. Вы же скажете, как выбраться.

— Это я тебе, конечно, скажу. Но, я думаю, домой тебе сейчас не надо. Прямо домой — опасно.

— Почему? — не поверила Анька.

— Арестовать могут. Ты помогла скрыться ваське, он у вас был зарегистрирован, жил, наверняка уже приходили с облавой… Так что домой тебе сейчас никак нельзя. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы тебя сразу посадили.

— Да за что же меня сажать?! Может, я просто ушла из дома…

— Тогда за бродяжничество. Если родители действительно объявили тебя в розыск, ты уже везде числишься как бродяжка. Знаешь, что делают с бродяжками у вас в Москве?

Катерина говорила с ней, как с ребенком, но почему-то именно в этой интонации, и в отвратительном уменьшительном слове «бродяжка», и в ее больших мягких руках с ямочками на локтях Аньке мерещилась страшная угроза. Она сама не понимала, в чем тут дело, но ясно чувствовала, что Катерина ей враждебна, что она не хочет ее здесь видеть и злится даже на Василия Ивановича — за то, что он привел ее сюда.

— Мне все равно идти некуда, — сказала Анька. — Я не хочу уходить из дома насовсем. И потом, знаете, у отца возможности… Он не даст меня просто так посадить, я думаю. Только за то, что я ушла.

— Твоего отца никто не спросит, — сказала Катерина. — Твой отец ничего не может.

— Не надо так говорить про моего отца, — решительно сказала Анька.

Она догадывалась, что именно не нравится Катерине. Катерина уже привыкла быть главной благотворительницей этих мест, главной благодетельницей этих людей, и когда здесь появилась Анька, которая по своим невеликим годам принесла гораздо большую жертву, — она, понятное дело, ревновала.

Катерина молчала, внимательно оглядывая Аньку.

— Как же ты решилась? — спросила она наконец.

— Да что тут решаться? — зло сказала Анька. — Человек беспомощный, прости, Василий Иванович. Все-таки не чужой. Тут никакого подвига, многие бы так…

— Ну, пока ты первая. Ладно. Утро вечера мудренее.

Анька ненавидела эту пословицу, потому что именно с нею ее всегда укладывали спать родители, а ложиться спать она не любила, потому что, едва гасили свет, ее, как всякого нервного ребенка, тут же обступал пестрый рой отвратительных видений. Из альбома репродукций выползало «Сумасшествие», из детской энциклопедии — «Землетрясение».

— Я спать еще не буду. Я погуляю тут, можно?

— Гуляй, — ласково сказала Катерина, — у нас никто не обидит.

— Я с ней схожу, — выговорил Василий Иванович.

— Останься, Василий Иванович, разговор есть.

— Ночью, Катерина Николавна, ночью. Одной-то ей как же? Одной нельзя…

— Ну, ступай, — без охоты разрешила Катерина.

3

Посреди бывшего стадиона стояла молодая лосиха и задумчиво, запрокинув рога, смотрела на молодой месяц. Она не боялась людей, понимая, видимо, что это не совсем люди.

Анька прошлась по городу, послушала несколько народных баллад у костра — она не все понимала, тут пели в основном на своем языке, — ненадолго углубилась в лес, но испугалась. В Алабине и так было совсем как в лесу, и так же пахло мокрой землей, росой, корой. Василия Ивановича как почетного гостя Катерина разместила у себя, в одной из комнат четырехкомнатного облупленного жилища. Чистоту, правда, она блюла, а стены завешала репродукциями из глянцевых журналов. У нее можно было даже помыться

Аньку уложили на старый, многажды залатанный надувной матрас, Василий Иванович прошел к Катерине Николавне на кухню и при свече о чем-то говорил с ней. Ночью в Алабине было страшно, неуютно — дома стоят как призраки, окна не горят… Анька не могла заснуть. Разговор доносился до нее обрывками. Она хотела подойти, прислушаться, но половицы страшно заскрипели, и голоса умолкли. Она полежала еще, вслушиваясь и гадая, за что Катерина Николавна зла на новых гостей, — но усталость взяла свое, и, ничего не разобрав, она заснула. Оно и к лучшему: слушать этот разговор ей было ни к чему. Вдобавок велся он на языке коренного населения — все слова