в глаза аккуратненьким переплетом. Ласковые. Когда я его ввела в комнатку, то он вскрикнул: «батюшки, сколько книг то! — Можно почитать?» Не скажу же я: «Нет!»

5) Автографов тех, интимных в книгах нет! Я не включила их туда. Почему? Вот потому же, что и ты пишешь. Очень они уж близки сердцу.

Он нашел «Неупиваемую чашу». А то у меня даже и «Степное чудо» и «На морском берегу»492, не говоря о 2-ой книге «Путей Небесных», изъяты и лежат отдельно.

Все автографы храню в шкатулке, где и письма и многое твое другое.

6) О его замечании относительно сна… никак не предположение, что это тебе как-то понадобилось бы, но исключительно лишь из желания художнику показать «интересный _о_б_ъ_е_к_т». Если так можно выразиться. Что-то вроде этого и сказал: «ему интересно было бы увидеть такую душу, Вы так странно, „из эфира“ ловите незримую природу, — это шмелевской душе так присуще». Что-то в этом роде.

7) Никаких «прав» у него на меня нет. Ни в какой степени.

8) …Не выдумывай, Ванька, будто хотела тебя укорить, что моего «спасибо» за духи ждешь! — Я просто удивилась, что неужели я не написала, не поблагодарила, т. к. вся была этим полна. Ну, неудачно написала. Какой ты — задира!

«Ну, _к_о_н_ч_и_м_ _с_ч_е_т_ы!»

Ванечек, я не хочу тебя ни к чему «принуждать». Не пиши часто, если тебе трудно. И мне больно было бы получать твое «по принуждению». Я же сколько про это писала. Но, конечно, я жду твоих писем, т. к. только ими и живу. И особенно, когда болен ты, я волнуюсь еще.

Помню: «как я живу? — От письма до письма (конечно Вашего)». Помнишь? Это было когда-то…

А теперь как? — Не знаю. Скажи…

Писать ли мне чаще, или оставить тебя твоему труду? Буду писать все к тебе в… дневник.

Ванечка, обратись же к другому доктору. С. М. С[еров] — ленив.

Ты спрашиваешь о моем здоровье. Конечно, не кровоточит почка, если бы это было, то я бы опять лежала пластом. Я же тогда рук не смею поднять к голове, умыться не могу сама. Боли? Какие-то бывают слева сзади, но где они? Я не знаю, почка ли это. Бывают не часто. Вчера были, а сегодня нету. Скучная история: сплю все еще не «калачиком», а на спине в 6 (!!) подушках, сооружаю «домик» и почти полу-сижу. И так всю ночь и… не шевелясь, по возможности. Вот так устраиваю[225]. Надоело! А иначе не могу. «Тянет» почку. И всегда бывало кровотечение ночью, а когда садилась — проходило.

Я чувствую себя _х_о_р_о_ш_о. И… до ужаса… растолстела… Мне стыдно даже. Я много ем и все время хочу есть, все, всякое, даже то, что обычно и не любила. Просто сухой хлеб ем с удовольствием и массу фруктов. Молоко пью! Сплю и после обеда! Никогда это не удавалось. Но я за последнее время устала нервами. Вообще… устала. В субботу взвешивалась: стыдно сказать — еще прибавила! Небывалое было: 65 1/2 kilo! Такого веса у меня никогда не бывало. В Берлине было 55, когда выходила замуж — 56–57. И так и держалось. Я теперь толстушка. Не ущипнешь. Действительно: руки как надутая резина, не ухватишь. Но не толстые руки. Вверху даже не похожи на женские руки… всегда были полу-детские. А кисти рук даже очень худы. И сейчас.

Ну, довольно. Но ты успокоишься относительно моего здоровья. Шахбагову не могу собраться написать. И вообще никому не хочется писать. Мне хочется безумно… рисовать. Болезненно хочу. Мучаюсь призраками… Вчера такие зарницы были!.. А разве изобразишь? А как изобразить стену белого дома, обычную и тут же, ее же в солнце? Этот слепящий белый цвет? Знаю, что можно за счет сероватости тени… Но это же не то, не то!..

А эти ночи теперь… Преображающие убогость обстановки в царственную пышность… Как в «синей птице»!493 А утлый наш мостишка через канал… какой волшебно-легкий он в лунном свете! Но передашь ли шепот тополей чернеющих под звездным небом? А золотистый пушок на румяном загаре? Какой чудесный пушок… и тень глаз, глубокая… до черноты, на освещенном, даже на залитом солнцем лице!? А это _е_с_т_ь! Я это вижу. Меня это болезненно манит… «Воплоти!» В субботу закупила красок и бумаги, кистей и всего, что надо для живописи. Хочу! Неужели не буду?! Массу накупила, на сказочные суммы. Сама потом удивлялась (поехала купить себе, пока еще можно (видела очень красивый), пеньюар летний и… забыла, ушла в краски. Так и приехала обратно, а дома вспомнила!). А матушка: «Куда это Вам?» А мне стыдно вдруг стало. Будто «балуюсь». Но что-то мне подсказывало: «запасись!» Купила много почтовой бумаги. Как бы послать тебе? У нас тоже скуднеет, но все же есть.

Ах, как досадно с переводчиками! Я писала тебе, что не могу достать твоих вещей ни в Берлине, ни здесь. Буду просить у Фаси. О Козловой знаю, что плохо перевела. А о Грондейсе знаю, что он… очень нескромный профан. И в частности о его книге «О Византии» знаю. Профанация. А за все берется. Его лично не знаю, но слыхала о нем. Жена его русская494, сбежала от него. Но, говорят, что они «2 сапога — пара». Дочурка же их чудесна: ангелок с картин Боттичелли. Не поручай ему перевода. Обязательно возьмется, т. к. за все берется. И испортит. M-lles de Haas видала в Преображенье впервые. Представлена не была. У меня остались в памяти их одинаковые туалеты: от пуков цветов на шляпах до пуговок на ботинках и вся их какая-то… допотопность, впрочем не без симпатичности. Понимаю, что «на цыпочках» переводили. Очень ты метко это сказал. Матушка с ними приятельствует, и они делают какие-то церковные переводы. Как жаль, что я не настолько хорошо голландским владею, что рискнуть передать твое. По-немецки м. б. могла бы. Я знаю, что, знай я хорошо язык, я бы тебе перевела чудесно. Это не самохвальство, а знание просто. Ты не думай, я все это замечаю, всякие вот «мелочи» — они совсем не мелочи. Конечно чувствовала так, когда писала «б-оольшой орех». Помню даже. Можно бы очень просто решить проблему и сказать: «будто она была покрыта корочкой с заливного ореха». Тогда бы предстала она, эта весенняя дорога, укатанная полозьями, блестящая на солнце, подмороженная, с тонкой корочкой, через которую просвечивает эта «ореховость» навозца. Ну, а скажи Ванюша, как я рассказала об самой исповеди и засыпаньи-просыпаньи дома. О мечте следующего утра, о радости от