не было ни тошноты, ни-чего. А сегодня и ночью не было ни пучения, ни болей, — Олюля, ты м. л..? да? Ну, покажи глазки… пра-вда? У, какая глу-пая, пучеглазая!

[На полях: ] А как я верно тебя учуял, — я тебе писал о заливных орехах, — тон весенней улицы — мерзлой, — а прочитал _з_о_л_о_т_о_й_ орех! Ты чутко определила! _н_а_ш_л_а!!

Как жду разрешения! — _т_е_б_я! Целую и благословляю мою детульку. Твой Ванёк-Ваня. Оль, не «трусь» и пиши что хочешь. Ты — дар Божий.

(Духи-сирень)[223].

195

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

27. VIII.42[224]

Ольгулинька, не утерпел — прочитал про Сашу…489 — чудесный, _г_о_т_о_в_ы_й_ этюд, лучше нельзя. Чудесно владеешь народным — не нарочитым — языком. Все просто и строго. Выписка характера — в фактах — удивительно сжата и — _п_о_л_н_а. Повторяю — чудесно! _В_и_ж_у_ и лик, _д_а_л_а, а ты говоришь — опять не дала лица. А я все вижу. Это готовая ткань с набросанным рисунком — если бы стала «вышивать», — интересная повесть! Но этого не надо. Ты _в_с_е_ дала. Как Тургенев например — «Живые мощи»490. Ты по инстинкту — большой мастер. Целую. Я — с захватом все вы — _ч_и_т_а_л. Веришь? Ну, еще целую, дружку. Сейчас к доктору — laristine! — оттуда к 5 ч. к поезду в Versailles к друзьям Сережечки. Подышу. Сегодня это 2-ое к тебе, утром — закрытое, простое. Я — в восторге от тебя, молодец! Пи-ши..! Ах ты, _т_а_й_н_а! — а я тебя разгадываю — л. Твой Ванёк. Я — в свете, от тебя.

На днях прочту доктору.

196

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

29. VIII.42

Милый Ванёк мой, светлый лучик, мой неоцененный дружочек! Пишу очень наскоро, т. к. тороплюсь очень в Utrecht, но все же не откладываю, а то ты долго ничего не получишь. Я получила твои письма, очень рвусь на все ответить и, как назло, все нет времени. Я разрываюсь все эти дни и очень устала. Я знаю, что мне надо беречься, но что же поделаю, коли все люди и люди. Кроме того, масса возни по хозяйству (его никуда не ссунешь с рук! — Ужасно!). Я целые дни кручусь около печурки в «летнем домике» и стерилизую на зиму все, что могу из огорода и сада. Вчера взяли у меня мою любимую Блонду, а ее «мальчик» целый день плачет, надрывает сердце — он же еще сосунок, не умеет даже пить из ведра. Я рыдала, как о человеке, когда А. мне это сообщил. Не знаем как обработаем поле, т. к. предписано вспахать еще и еще земли под хлеба, а лошадей осталось так мало. У нас почва очень тяжелая, надо пахать тройкой только. Я не спала почти что от горя, что не увижу больше моей милой, кроткой Блондушки, так доверчиво тянувшей губы за сахарком. И сейчас плачу. Арнольд бегал вчера с 9 ч. до 1 дня всюду, чтобы «спасти» ее. И удалось только добиться того, что м. б. мы узнаем, куда ее взяли на работы или на фронт. До того привыкаешь к животным, до того их любишь, как людей! Вчера были у меня гости: матушка с Олей и неожиданно одна армяночка с подругой491, а я их всех оставила в саду и больше не могла «занимать», а ревела белугой о Блонде. Мне даже стыдно. Матушка осталась еще гостить.

Ванёк, ты очень трогателен…: писала тебе, что ты меня за орфографические ошибки разлюбил м. б., а ты приписочку делаешь: «не было времени править ошибки, исправь сама…» Это мило, но я же понимаю, что ты хочешь меня утешить. Я знаю, что я пишу очень с ошибками. Например, однажды я писала тебе «надежде» через ѣ, когда отправила, то вспомнила, ужаснулась. Но часто я забываю. Ну, довольно. Ты очень меня тронул твоей чуткостью. Я все время думаю о твоей поездке. Неужели возможно?! Твой цветок чудесен. Я отсадила от него еще «детку» — принялась! Он раскрывается всякий день все новым сюрпризом. «Шишка» вся в цветках: голубых и красных, а сама розовая, очень красиво. Листья «серебряные» у него. Все любуются, кто видит. Духи твои, Ванек, я берегу, как Святыню. Я открыла только «После ливня». Я обожаю их! А другие, конечно, тоже чудесны. Я люблю Гэрлен все! Очень хочется рисовать. Такие краски! Какие восходы — закаты! — Чудо! Жара у нас. Ночью дышать нечем. Но что за ночи! Ваня, как чУдно мир! Я чувствую твою душу во всем. И такую юную, такую живую! Не пиши мне о «внешнем» — это же так мне не важно! Для тебя годы — только богатство мудростью, чувствами, опытом, но никак не растрата чего-то. Мне «мальчики» не интересны. Разве ты все еще моей души не знаешь?!

Я счастлива, что я тебя, твою сущность нашла же в мире! Целую. Кончаю, т. к. тороплюсь. Будь здоров, мой ангел! Оля

[На полях: ] Ванечка, это письмишко — только отрывочек, только весточка тебе о том, что я постоянно думаю о тебе, люблю тебя и помню!

Спешу очень! Жара!

197

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

31. VIII.42

Милый мой Ванечка, сегодня твое письмо от 26-го, я так его ждала, так хотела, чтобы ты поскорее мое «тихое» получил.

Я хочу тебе сказать — ответить на твои некоторые вопросы. Послушай:

1) (по порядку твоего письма) — «ненужно и неуместно о Швейцарии» — я же писала тебе, что и как я думала. Да, именно подобное и у меня, как и у тебя, неуместно и ненужно. Но совсем в другом смысле, чем это ты растолковал. И. А. — вне всех таких мыслей, его я с тобой _н_и_к_а_к_ не сравниваю. Ты для меня на совершенно особом, твоем месте.

2) Относительно труда и «мужички», и миллионов, — не могла иначе, т. к. ты буквально сказал: «напрасно ты становишься мужичкой, надо всегда оставаться изящной и чистой…» Это буквально.

3) Твои дары «тяготят»? — нет, не _т_а_к, как это ты видишь — меня тяготит роскошь в это время… Понял? А все твое… может разве тяготить? Жизнь-то уж очень тяжела, Ваня, трудно забыться, трудно беззаботно пить радость, брать роскошь. Это не оттого, что _т_в_о_е, а оттого, что _р_о_с_к_о_ш_ь. Верь мне!

4) Я не давала и, тем более, не показывала твои книги мне. Было же это так: я уступала на субботу — воскресенье нашему гостю свою «рабочую» комнату. Ему негде иначе было удобно поместиться. Она — тихая. Келья. Там у меня полки для книг. Твои бросаются