– Вот уехал и даже не попрощался, – переживала Варвара отъезд мэра. – Только деревьев навалил полный овраг.

Срубленные ивы лежали в глубоком овраге за школой. Мы в детстве любили там лазать. Ивы росли на склоне оврага, и некоторые из них перекидывались на другой берег, как арочные мосты, а из их мощных толстых стволов вверх росли новые гибкие побеги. Когда весной или в начале осени у нас отменяли уроки, мы в этих джунглях играли в индейцев или ещё кого-то: бегали по стволам над кипенью ручья внизу. Там прямо на дереве был построен вигвам из ветвей, оплетённых другими ветвями. Но это всё ностальгия или, как сказано выше, собачья верность. А одно всегда уступает место другому. Иногда, чтобы построить что-то новое, приходится разрушать старое. Но у нас могут снести красивейший храм или старинный парк, чтобы затем возвести там какой-нибудь пакгауз или сортир. Как будто другого места в такой огромной и бескрайней стране нет для столь «значительного» сооружения. Чаще всего на месте сноса образуется просто помойка, словно в стране наблюдается недостача в их количестве. «Когда-нибудь, когда не станет нас, возникнет тоже что-нибудь такое, чему любой, кто знал нас, ужаснётся».

* * *

К середине августа мэр вернулся-таки. Поездка на деятельный Запад его активизировала, и он был полон решимости преступить к рубке парка прямо чуть ли не с дороги. Но к тому времени слух о чудо-площадке перед детским садом распространился так далеко, что заинтересовалось ею руководство из Райцентра и даже бери выше. Приехали человек двадцать из разных управлений да ведомств и стали трясти Арнольда Тимофеевича, который ни сном, ни духом, что тут в его отсутствие произошло:

– Ну-ка, покажи нам своё чудо!

Поехал он с ними к детскому саду, вышел из машины и не сразу понял, куда попал. Он даже в Англии такой красоты не видел. Мало того, что все творения Феликса Георгиевича стоят в целости и сохранности, так ещё цветы умудрились прижиться, невзирая на спешную посадку, и зацвести. Клематисы и ипомеи оплели решётки, клумбы, выложенные спилами, пылают шалфеем и петуниями. Даже шиповник с акацией прижились, словно из чувства ответственности, что не имеют права зачахнуть в такой красоте.

Мэр ходит, изумляется, а чиновники решили, что он просто скромничает. Или даже кокетничает, так как скромность – не его конёк. Ведь Арнольд Тимофеевич даже тот факт, что в своё время обеспечил детсаду триста метров капроновой сетки для ограждения, чуть ли не до сведения Москвы довёл. Если не Вашингтона. А тут вдруг промолчал о такой колоссальной работе. Ох, хитрец!

– Да как же это Вы, да что же это Вы, Арнольд Тимофеевич, скрыли от нас такое? – облепили его нежданные высокие гости. – Тут надо было бы провести торжественное открытие с разрезанием ленточки, а вы так скромненько. Скромность, она только девушек украшает.

– Тимофеич, почём штакетник брал? – щупал забор мэр Райцентра.

– А-э-э…

– Так он тебе и скажет! Ну, скромняга, ну, удивил! А краска-то… никак финская?

– Да зачем это всё? – ворчал всем недовольный ответственный по хозяйственной части. – Вот у Горького ничего этого не было в детстве, а он великим писателем стал. А как драли его? Ох, как драли! И он великим писателем поэтому стал, а не тратил время зазря на ерундень всякую. Зачем это всё нужно? Одна растрата казне. Кровать с ночным горшком есть, ложка с миской есть, а всё остальное – это уже излишество. Только казне растрата. Экономить надо, а не жировать в такое трудное время, когда на мировой арене эвона что деется. Казна-то не резиновая.

– А чего окна-то на первом этаже фанерой заколочены? – вдруг спросил помощник заместителя председателя какой-то комиссии по улучшению чего-то. – Такая красота на площадке, а окна заколочены.

– Да так, – растерянно сказал Арнольд Тимофеевич. – Руки-то до всего не доходят.

– Да что там окна? – заступился кто-то. – Уж за то, что такую работу человек провернул, можно было и не обращать внимания на такой пустяк!

В саду как раз был тихий час, но высокое начальство спешно решило провести задним числом открытие такого чуда, поэтому детей разбудили и вывели на площадку, где они, сонные и немного испуганные, жались друг к другу и никак не могли выстроиться в линейку. Самый главный из чиновников решил произнести речь. Он долго говорил о том, как прекрасно жить в обществе, где нет равнодушия, где есть желание сделать свой край процветающим. И как повезло этим маленьким детям родиться в такую эпоху, когда есть такие скромные и деятельные патриоты своего края, как Арнольд Тимофеевич. Потом он вспомнил своё детство, «полное лишений и недетского труда». Хотя по приблизительным подсчётам его детство приходилось на рубеж пятидесятых и шестидесятых годов – пожалуй, самое спокойное время за весь двадцатый век.

– Вы посмотрите, какая красота вокруг вас, дети, благодаря НАШИМ стараниям, а ведь мы в своё время корке хлеба были рады! – сокрушённо закончил речь оратор и прослезился.

Не знаю почему, но в речи многих наших чиновников часто звучит этот перл про корку хлеба, которой они все якобы когда-то были очень рады. И стар, и млад из их холёной братии любит говорить об этом. Даже почти мои ровесники любят упоминать нужды и лишения своей юности, что разруха и голод Гражданской войны 1918 года раем покажутся. Может, они все на каких-то специальных курсах учились, где их научили этим глупейшим фразам?

Нет, чтобы просто сказать: «Дети, мы не можем и не умеем создать нормальные условия жизни в вашей стране, поэтому выдумываем на ходу байки, как хорошо быть нищим, голодным и забитым». Есть люди, которые натурально питались землёй в детстве во время войны и Блокады. Они рефлекторно ели землю, чтобы хоть чем-нибудь заполнить пустой желудок. Но они никогда этим не хвастаются, понимая, что такого не должно быть, что это страшно и ненормально. И они не станут теперь, когда их страна переживает не лучшие времена, с помпой разъезжать на дорогих иномарках по нищим городам и весям России. Для них это неприемлемо, потому что они выжили благодаря сплочённости, а не разобщённости, и им сложно понять, как можно в такой показной роскоши пребывать, когда кругом столько людей нуждается в самом необходимом? А эти мордовороты расписывают, как «сухой я корочкой питался», так что… теперь надо лечиться от ожирения. Кого они хотят обмануть?

Дети смотрели на толстого дядю с лоснящимся красным лицом и соглашались с тем, что голод – это плохо. Потому что из-за него человек становится таким вот пузатым, бесформенным, глупым, у него появляется одышка и нездоровый лиловый румянец. Потом стал выступать другой оратор – кислый ответственный по хозяйственной части. Когда он стал рассказывать о том, как драли в детстве писателя Горького и прочих великих людей, детям стало страшно, и они начали плакать, поэтому воспитательницы увели их досматривать сны.

Потом кто-то из высоких гостей дал команду спешно организовать фуршет. Приехала продуктовая машина, привезла выпивку и разнообразную закуску. Чиновники немножко выпили, покатались с горки, покачались на качельках, полазали по шведской стенке и заглянули в теремок. Впали в детство. Арнольда Тимофеевича кто-то постоянно тряс за руку, кто-то хвалил и обещал перспективы. Захмелевшие дамы из этой компании всё норовили его расцеловать как следует, взасос, а он беспомощно косился на Варвару и даже несколько раз пытался сказать, что он здесь ни при чём, но его слова тонули в хохоте: