и так процветали», как Соединенные Штаты, заявлял Брайт. «Существование этой свободной страны и свободного правительства оказывает колоссальное влияние на дело свободы в Европе». Конфедераты являются «злейшими врагами свободы за всю историю человечества», — говорил Брайт, обращаясь к рабочим. Вот почему «привилегированные классы считают, что имеют свои интересы в этом конфликте, и с утра до ночи визгливо ругают американскую республику». Либеральные интеллектуалы разделяли веру в то, что победа южан, говоря словами Джона Стюарта Милля, «будет победой сил зла, которая придаст смелости врагам прогресса и повергнет в уныние его друзей во всем цивилизованном мире»[978]. Знаменитый немецкий революционер, живший в изгнании в Англии, также рассматривал войну в Америке против «рабовладельческой олигархии» как «революционное движение… изменяющее миропорядок». Европейские рабочие, продолжал Карл Маркс, чувствуют свое родство с Авраамом Линкольном, «честным сыном рабочего класса… Подобно тому как Война за независимость Соединенных Штатов знаменовала собой начало новой эры господства среднего класса, американская война против рабства будет означать торжество рабочего класса»[979].

Впрочем, немалое число историков разглядели и трещины в монолитной поддержке Союза английскими рабочими. Есть и те, кто отмечает одобрение большинством ланкаширских текстильщиков интервенции Британии на стороне Конфедерации с целью возобновления экспорта хлопка. Согласно этим исследователям, громко поддерживали Союза радикальные интеллектуалы, такие как Брайт и Маркс, не выражавшие истинных настроений потерявших работу людей. Массовые собрания рабочих, на которых принимались резолюции, одобрявшие действия Севера, были, по их мнению, инспирированы маргиналами из среднего класса. Один из историков нашел свидетельства того, что в Ланкашире состоялось вдвое больше рабочих митингов в поддержку Конфедерации, чем Союза[980].

Такая ревизионистская интерпретация устоявшейся точки зрения едва ли корректна. Производство хлопка не было единственной отраслью промышленности Британии или даже одного Ланкашира. Благосостояние рабочих, занятых в обработке шерсти, льна, в оружейной, кораблестроительной и других отраслях вследствие интенсивной военной торговли только росло. И в любом случае, как уже было замечено, демократические настроения в Ланкашире превалировали над узко понимаемыми экономическими интересами. Ветеран чартистского движения говорил в феврале 1863 года: «Народ считает, что есть материи более высокие, чем работа, более дорогостоящие, чем хлопок… Это права, свободы, справедливость и открытое сопротивление злодеяниям»[981].

Правдой было и то, что высшее общество сочувствовало южанам или, по крайней мере, было враждебно к северянам (что, по сути, одно и то же). Английские аристократы недолюбливали янки как за их манеры, так и за опасное стремление к демократии, подававшее дурной пример низшим сословиям. Многих дворян обрадовало «великое банкротство» 1861 года, продемонстрировавшее «падение республиканских устоев в годину кризиса». Граф Шрусбери удовлетворенно смотрел на «испытания демократии и ее неудачи»: «Распад Союза [означает], что уже наше поколение застанет возрождение аристократии в Америке»[982]. Подобные утверждения стали появляться и во влиятельных газетах, включая лондонскую Morning Post и авторитетную Times (обе были тесно связаны с кабинетом Пальмерстона). Times рассматривала уничтожение «Американского колосса» как «избавление от ночных кошмаров»: «За исключением немногих джентльменов с республиканскими убеждениями, мы все ждем (и почти все желаем) успеха делу конфедератов». Если когда-либо в дальнейшем Север, к общему несчастью, победит, развивала мысль Morning Post, то «кто может сомневаться, что демократия станет более вызывающей, агрессивной, уравнительной и вульгарной, чем прежде»[983]. Такая словесная война, ведшаяся против янки, внесла свой вклад в ухудшение англо-американских отношений, которые оставались таковыми еще через много лет после того, как корпус «Алабамы» поглотили океанские волны, а винтовки «энфилд», нелегально провезенные сквозь блокаду, наконец замолчали.

В 1862 году в Новом Орлеане произошел инцидент, только усиливший враждебность английских аристократов к северянам. Действия Бенджамина Батлера, командующего оккупационными войсками, железной рукой наводившего порядок в городе, стали причиной множества жалоб, но ни один его поступок не вызвал такую бурю возмущения, как приказ от 15 мая о том, что любая женщина, упорно наносящая оскорбления солдатам федералов, «должна рассматриваться как проститутка, занимающаяся своим ремеслом, и обращаться с ней нужно соответствующим образом». Батлер издал столь бестактный приказ, будучи взбешен постоянными провокациями; чашу терпения его переполнил случай, когда некая женщина из Французского квартала вылила содержимое ночного горшка прямо на голову командира флота Дэвида Фаррагута. Батлер издал свой приказ с целью побудить их вести себя достойно, а южане и европейцы склонны были расценивать его как отмашку солдатам северян поступать с благородными леди как с проститутками. В своем чрезвычайном сообщении в Палате общин Пальмерстон назвал поведение Батлера «недостойным»: «Джентльмены, любой англичанин должен покраснеть от стыда при мысли о том, что такой поступок совершил представитель англосаксонской расы». Этого Чарльз Фрэнсис Адамс вынести уже не мог. В течение многих месяцев он терпеливо сносил насмешки англичан, но это лицемерное обвинение Батлера, содержавшее к тому же скрытое одобрение людей, державших в неволе два миллиона женщин, привело к официальному протесту со стороны Адамса. Надменный ответ Пальмерстона вызвал отчуждение между двумя политиками в то самое время, когда англо-американские отношения вошли в критическую стадию[984].

Не стоит преувеличивать зависимость отношения к американскому конфликту от классовой принадлежности британцев. Немногие друзья Союза были более преданны ему, чем герцог Аргайлский и некоторые другие лица «голубой крови». В то же время некоторых либералов и даже радикалов привлекала борьба Юга за самоопределение. Многие англичане приветствовали в свое время борьбу за независимость Греции или борьбу Венгрии и итальянских государств за освобождение от власти Габсбургов; мятеж южан против господства Севера они рассматривали именно в таком ключе. Такие убеждения воодушевляли Расселла и Гладстона, ключевых членов кабинета Пальмерстона. В своей известной речи в Ньюкасле в октябре 1862 года Гладстон заявил: «Джефферсон Дэвис и другие лидеры Юга создали армию. Сейчас они создают флот. Но главное они создали уже давно: государство»[985].

Ахиллесовой пятой имиджа южан как борцов за свободу было, естественно, рабство. Англичане по праву гордились тем, что внесли свой вклад в запрет трансатлантической работорговли и упразднение рабства в Вест-Индии. Следовательно, поддерживать рабовладельцев англичанину не подобало, а принимать на веру то, что Юг борется не за сохранение рабства, а за свою независимость, значило бы поддаваться самообману. Но до тех пор пока сам Север сражался не за свободу, многие британцы не видели в его борьбе никакого морального превосходства. Если Север хочет завоевать «своей борьбой симпатии англичан, — предупреждала одна радикальная газета, — он должен отменить рабство»[986].

Но идеология и эмоции играли второстепенную роль в определении вектора британской внешней политики. Пальмерстон, уже полвека участвовавший в политической жизни, был приверженцем «реальной политики». Когда сочувствовавшие южанам члены Парламента летом