— Тускло, серо и запутанно, — я поёжилась. — Противненькое место для прогулок.

Максимилиан вертел в руках книгу. При солнечном свете она выглядела ещё более нелепо: из неё торчали перья и неопрятные куски пакли, зато корешок теперь горделиво поблёскивал золотом: «Чердак мира. 9861 год». Я вспомнила, как много нитей тянулось к этой книге на изнанке — и старых, и новых, и прямых, и запутанных.

— Это книга-оборотень, — сказал Максимилиан. — Я видел одну такую, давным-давно, у своего деда. Это был томик романтических стихов, который превращался в лекарский справочник с картинками. На месте поэмы «Томление страсти» появлялся трактат о кровавом поносе.

— Какая гадость, — сказала я.

— Ну да. Мой дед был тем ещё некромантом… А эта книга давно испортилась. Не понимаю, зачем Оберон её хранил.

— Люди хранят вещи, которые им дороги.

— Ну да, — он кисло поморщился. — «Музей Того, что Следует Помнить»… Сборище хлама.

Я неожиданно с ним согласилась. Купол Храма-Музея горел на солнце; уж сколько там хранилось ценных незабываемых вещей, и ни одна из них не помешала всем забыть Оберона.

— Всё не так плохо, — я старалась не терять оптимизма. — Теперь у нас есть нитка.

— Ага, — Максимилиан поморщился ещё кислее. — Будь у нас месячишко-другой в запасе, я сказал бы, что дело сделано.

Я покосилась на некроманта. Он криво улыбался.

— Тогда давай не терять времени, — предложила я.

Будто подтверждая мои слова, на стене пропела труба — на этот раз мелодично и властно.

— Пошли, — я соскочила с подоконника. — Только, прошу тебя… Пока я буду говорить с Гарольдом — не попадайся ему на глаза.

* * *

— Где тебя носит? — Гарольд не был злым. Просто смертельно усталым и, как мне показалось, равнодушным. Даже разговаривая, он не смотрел на меня — вокруг было множество предметов, занимавших его внимание.

— Я летала смотреть на Саранчу.

— Посмотрела?

— Гарольд…

— Нет времени для разговоров. Если решишь уходить к себе — я тебе слова не скажу. Если будешь биться — готовься. Мы наполняем бочки смолой, их придётся поджигать на лету.

— Хорошо.

— Ты умеешь укреплять стены? Щиты?

— Мне не приходилось…

— Лечить-то ты точно умеешь. За тяжёлые раны не браться, только лёгкие — так, чтобы воин мог сразу вернуться в строй.

— А тяжелораненые пусть погибают? — не удержалась я.

Гарольд наконец-то обратил на меня взгляд.

Мы разговаривали перед воротами замка; на восток, вдоль берега, уходил последний караван беженцев. Уезжали женщины и дети. Я узнала мать Гарольда, она подсаживала на повозку каких-то рыдающих девочек. Потом наклонилась, чтобы подсадить мальчика — я узнала маленького Елена. Теперь он одет был просто, как все дети, меча при нём не было, но, когда бабушка попыталась водворить его на телегу, Елен вырвался и кинулся к отцу.

— Оставь меня! Я буду сражаться!

Канцлер, будто не слыша его, бубнил про морской путь, который, мол, легче и дешевле; седоусый и сгорбленный начальник стражи велел ему заткнуться. Высокая женщина в тёмном платке догнала мальчика и схватила его под мышку; я с трудом узнала жену Гарольда, которую видела всего несколько раз. Что-то втолковывая на ходу, женщина несла сына обратно к повозке; Гарольд посмотрел на них — и потом на меня. В свете полуденного солнца лицо его казалось серым.

Мы все погибнем, говорили его ввалившиеся воспалённые глаза. Но мы будем сражаться до последнего.

Я потупилась. Может быть, в глубине души Гарольд надеялся, что кто-то потом напишет об этом сражении героическую песню; он не знал того, что знала я. После поражения некому будет петь. Королевства не станет.

— Хорошо, я буду лечить, — еле слышно согласилась я.

— Постарайся вспомнить всё, что знаешь и умеешь, и хорошо отдохнуть. Они будут тут послезавтра с рассветом.

— Гарольд…

— Что?

— Ты когда-нибудь видел эту книгу?

Вокруг толпились посыльные, каждый со своим срочным делом, грохотал наспех склёпанными латами начальник ополченцев, расталкивал всех комендант. Караван тем временем тронулся. У Гарольда не было ни секунды, чтобы попрощаться со своей семьёй, а я совала ему под нос уродливую книжонку, при свете дня совершенно невзрачную. Стоило ли удивляться, что он с раздражением оттолкнул мою руку?

— Хватит. Хватит докучать мне глупостями!

И, отстранив плечом ополченца, зашагал к каравану.

Свита побежала за ним. Я осталась стоять, опираясь на посох. Мимо проплывали повозки, рядом шли мужчины, самые храбрые пытались шутить. Я видела, как Гарольд догнал повозку, на которой ехали его родные, как обнял жену и мать. Сын бросился ему на шею, а дальше их заслонила от меня толпа.

В тени опрокинутой, лишённой колёс телеги меня ждал некромант — чёрный на чёрной земле, скрючившийся по-птичьи. Не говоря ни слова, я вскарабкалась на пыльный валун. Максимилиан поднялся. Наши ладони соприкоснулись.

— Всё имеет изнанку…

Я увидела, как его лицо превратилось в моё, и шагнула вперёд.

На изнанке воняло. Туман стоял по пояс, в сплетении цветных волокон шли люди, и удивительно было, как у них не спутываются ноги. Нитки между уходящими и остающимися рвались с треском. Звук был негромкий, но от него хотелось зажать уши.

От книги в моей руке по-прежнему тянулась красная нить. Мы с Максимилианом уцепились за неё одновременно; нитка провела нас несколько шагов по направлению к замку и снова пропала в общем клубке, и выдернуть её оттуда никак не получалось.

Я зацепилась ногой за какую-то петлю и упала в туман. Поднялась, отряхиваясь, пытаясь отдышаться. Люди на изнанке были измождённые, белые, они шли, будто не замечая меня. В какой-то момент мне показалось, что они мёртвые — ходячие мертвецы…

— Выходим, — сказал Максимилиан, и я была ему благодарна. Секунда — мы снова стояли под солнцем, грохотали в отдалении колеса, кричали люди, плакал ребёнок…

— Лена!

Я обернулась. Принц Александр, которого всё Королевство считало сыном Оберона, тоже изменился и постарел.

— Ваше высочество, — я поклонилась.

— Кто это с тобой? Некромант?!

Максимилиан криво улыбнулся:

— Доброе утро, принц.

Я торопливо встала между ними. Не хватало ещё здесь выяснять отношения.

— Ваше высочество, — я смотрела принцу в глаза, — принцесса Эльвира уехала?

Принц посмотрел мне за спину. Я обернулась. Рядом с Максимилианом стояла принцесса, на ней было ярко-бирюзовое, кружевное, вызывающе праздничное платье.