Вообще-то, одевалась она по-крестьянски чисто. Но если сравнивать Анхен с нею, то они были как день и ночь. И когда эта первая как-то застигла меня на улице, она проговорила с издевкой:

— Фу, Ули! Такая волосатая рожа, такая шершавая кожа, такая медвежья ножка! И на ружейный выстрел не подпущу я к себе того, кто вымажется в этой грязной луже! Ули, да от тебя воняет!

Это был удар в самое сердце. Я понимал, что Анхен права, но ее слова все-таки задели меня за живое. Тем не менее я проглотил обиду, деланно усмехнулся и ответил:

— Полно, полно, Анхен! Я тебе все потом объясню.

На том мы и разошлись.

Не прошло и суток, как я дал своей серенькой Урзель по всей форме решительную отставку. Она смотрела с тоской мне вслед и все восклицала за моей спиной:

— Неужели ничего нельзя поправить? Что же, разве я слишком стара для тебя или так уж некрасива? Подумай еще раз... (и прочее).

Однако — что решено, то решено.

В следующий праздник, когда Анхен была среди нас, она заметила, что я сижу над стопкою один. Она подошла ко мне с ласковым видом и пригласила вечером к себе. Полный восторга, побежал я к ней и скоро убедился, что мне опять очень рады, хотя лукавая девушка снова стала упрекать меня самым обидным образом в моем знакомстве с Урзель. Я рассказал ей во всех подробностях, как было дело. Казалось, она успокоилась. Это придало мне смелости. В первый раз я отважился на попытку прижать ее к своей груди и подарить ей поцелуй. Но тут — чтоб тебя! — я вдруг слышу:

— Так вот оно что! И кто тебя только научил такому! Наверняка — твоя старая метелка. Ступай, ступай, убирайся, да пойди окунись — сперва смой-ка с себя грязь.

А я на это:

— Ах, прошу тебя, радость моя, не сердись на меня. Я никогда не переставал любить тебя, и чем дольше тебя люблю, тем сильнее. Позволь мне поцеловать тебя, ну, хоть один разок!

А она:

— Ни за что! Ни за какие денежки! Прочь, прочь отправляйся к этой твоей дурехе, которая тебя наставляет!

Я:

— Ах, Анхен, золотко мое! Не упрямься! Ведь я уже давно люблю тебя всем сердцем и на всю жизнь, Господи Боже ты мой!

Она:

— Оставь меня, пожалуйста, в покое! Я сказала — нет! Ну, допустим, теперь — нет.

В конце концов, она все-таки милостиво улыбнулась и сказала:

— Тогда, когда опять придешь!

Однако я приходил к ней еще трижды, и всякий раз лукавая девчонка затевала со мною все ту же игру. Так вот и учат глупых парней уму-разуму эти хитрые создания. Наконец пробил и мой час:

— Анхен, Анхен! Дорогая моя Анхен! Ты не набралась еще решимости? Ведь я люблю тебя всей душою! Неужели мне нельзя ни разу поцеловать тебя в сладкие твои губки? Ведь ты позволишь мне это, не правда ли? Нет больше сил терпеть! Уж лучше мне совсем тебя не видеть.

Тут она нежно пожимает мне руку, но опять твердит:

— Обязательно — когда придешь в следующий раз!

Но терпение мое стало, видно, иссякать. Я повел себя грубо и дерзко. Она же, думаю, опасалась всяческих непристойностей; дразнить-то она меня дразнила, так, что любо-дорого поглядеть, но вдруг ее глазки наполнились слезами, и она вдруг стала тиха, словно голубка.

— Ну, вот, — произнесла она. — Право же, ты выдержал испытание. Надо было тебе искупить свой грех передо мною. Но наказывать тебя было мне еще тяжелей, чем тебе — терпеть, милый, славный мой Ухелин![80]

Она сказала все это с такой нежностью, что голосок ее и посейчас звенит в моих ушах, как далекое эхо серебряного колокольчика. «Ага, — подумалось мне тогда на миг, — теперь я проучу тебя, болтунья!» Но тотчас же придумал я кое-что получше: сжал любовь свою в крепких объятиях и покрыл ее нежное личико не менее чем тысячей поцелуев, от ушка до ушка, и Анхен ни один не оставила без ответа, да еще и готов я поручиться, что с ее стороны было даже больше огня, чем с моей. Так и пошло дальше — с нежностями, шуточками и болтовней — до самого рассвета. Лишь тогда воротился я домой, и казалось мне, что нет на всем Божьем свете никого значительнее и счастливее меня.

Но при всем том я хорошо чувствовал, что чего-то мне все еще недостает, однако — чего? Скоро, мне кажется, я разобрался, в чем было дело. О, если бы, если бы удалось мне безраздельно обладать моей Анхен, славной этой девчоночкой, назвать ее совсем, совсем моею, чтобы и я стал для нее «золотком» и «миленьким».

Что бы я ни делал, куда бы ни шел, все мои мысли были о ней. Каждую неделю она позволяла просидеть у нее всю ночь. Эта ночь пролетала, как одна минута, а остальные шесть дней казались мне шестью годами. О, часы блаженства! Мы вели сотни, тысячи любовных разговоров, наперебой стараясь превзойти друг друга в нежных словах, и каждое старое ли, новое ли прозвище награждалось новым поцелуем. Не люблю клясться — и не клянусь, но это были и впрямь не только блаженнейшие, но и поистине невиннейшие ночи в моей жизни!

И тем не менее — скрывать я этого не стану — слава об Анхен ходила не самая лучшая. Этим девушка была обязана несомненно своему вольному, болтливому язычку. Что до меня, то я всегда, и чем дальше, тем все больше, убеждался, что нашел в ней девушку самую честную, самую лучшую и самую благопристойную. Правду сказать, ни одной из разных тех хитростей, какими обычно соблазняют девиц, я не воспользовался, да и не знал я их, однако совершенно уверен, что против всех их она бы с честью устояла.

Так прошло незабвенное для меня лето 1755 года, словно неделя пролетела. И что ни день, я любил свою Анхен все сильнее. Все остальные девушки были мне противны, хотя по временам мне доводилось заводить знакомство с самыми завидными невестами нашего околотка. Между тем я усердно занимался варкой селитры — то в одиночку, то в компании с уже упоминавшимся вторым Ули, каковой не прекращал упорных усилий по навязыванью на мою голову самых невероятных