Мои провожатые вышли. Я сидел у стола. Господин расхаживал по комнате взад и вперед, то и дело поглядывая на меня. Подле меня на скамье храпел здоровенный детина, который, напившись, обмочил, наверное, штаны, потому что вонь стояла почти невыносимая. Когда господин ненадолго покинул комнату, я воспользовался этим, чтобы спросить у трактирной служанки, кто этот парень.

— Так — один бездельник! — ответила она. — Только сегодня этот господин нанял его в слуги, а Г. нализался уже в стельку и так воняет, что только тьфу!

— Эх! — проговорил я, как только господин вернулся. — Таким слугою и мне хотелось бы стать.

Он это услыхал, обернулся ко мне и спрашивает:

— Тебе и вправду хотелось бы заняться этим делом?

— Вроде того, — отвечаю.

— Девять баценов в день, — заявляет он, — и все, что понадобится, из одежды.

— А делать-то что нужно будет? — говорю я.

— Мне прислуживать.

Я:

— Согласен. Да только справлюсь ли я?

Он:

— А я тебя научу. Ты мне нравишься, парень. Давай сделаем пробу на две недели.

Я:

— Договорились!

Так и совершилась сделка. Я назвал ему свое имя. Он заказал для меня еду и питье и продолжал меня добродушно расспрашивать.

Между тем мои спутники (как я потом узнал) ходили к другим прусским офицерам-вербовщикам (таких обреталось тогда в Шафгаузене пятеро), а воротившись, выпучили глаза, когда увидели, как я пирую за столом.

— В чем дело? — спросил Лауренц. — Ну-ка, пошевеливайся и пойдем! Теперь-то мы нашли для тебя господина.

— У меня он уже есть, — сказал я.

А тот:

— Как! Что! Никаких разговоров...

И они собрались уже тащить меня силой.

Так не пойдет, друзья! — сказал мой хозяин. — Парень останется у меня!

— Никак нельзя! — возразил Лауренц. — Его родители доверили его нам.

— Лирум-ларум![100] — ответил им хозяин. — Он уже ко мне нанялся — и все тут, и гоп-ля-ля!

После довольно громких препирательств все вместе они удалились в соседнюю комнату, где Лауренц и человек из Геризау, как я впоследствии узнал, удовлетворились тремя дукатами,[101] один из которых предназначался моему отцу, но которого тому, правда, так и не довелось никогда увидеть. После чего оба они с мрачным видом отправились в обратный путь, ни сказав мне ни словечка на прощанье. Поначалу они, говорят, запросили за меня чуть ли не двадцать луидоров.[102]

На другой день мой хозяин позвал портного, и тот снял с меня мерку для форменной одежды. Вскоре последовал и весь остальной приклад.

И вот я стою в сапогах и при шпорах, во всем новом с иголочки, от пят до макушки: красивая шляпа с галуном, бархатный шейный платок, зеленый камзол, жилет и штаны белого сукна, новые сапоги и при них еще башмаков две пары — все как раз впору, сплошное загляденье! Тут уж каждому видно, что я не какая-нибудь там деревенщина. А хозяин мой еще и подзадоривает меня погордиться.

— Ольрих![103] — говорит он. — Когда выйдешь в город, выступай степенно, голову держи высоко, шляпу сдвинь слегка на одно ухо.

Собственноручно прицепил он мне к поясу палаш.[104] Когда я впервые пошел по улице, мне казалось, что весь Шафгаузен теперь у моих ног. Встречные приподнимали свои шляпы. Люди в доме обходились со мной, как с благородным.

В гостинице были у нас хорошо обставленные комнаты, и у меня имелась своя, вполне уютная. Из моего окна можно было в любой час дня наблюдать веселую суматоху снующих туда и сюда через Корабельные ворота[105] пешеходов, всадников, тележек, колясок и бричек. И что мне было весьма приятно, — и меня также видели и замечали.

Хозяин мой, который скоро стал относиться ко мне так, как если бы я был ему родным сыном, стал учить меня бритью. Он сам сперва меня побрил и умело заплел мне косицу. От меня ничего не требовалось, как только прислуживать ему за столом, выбивать пыль из его платья, сопровождать его во время выездов на прогулку и ходить с ним охотиться на ПТИЦ и т. п. Да! Такое житье было по мне!

Большую часть времени я мог бродить совсем один, где вздумается. Целыми днями я разгуливал по всем переулкам симпатичного Шафгаузена, ибо до той поры не видал я вообще городов, кроме Лихтенштейга, а самой большой рекой был для меня Тур.[106] Скоро я каждый вечер стал выходить к Рейну и все не мог досыта наглядеться на эту могучую реку. Когда у Лауфена я в первый раз увидал и услыхал Рейнский водопад,[107] у меня даже в глазах потемнело. Как и многие, я воображал его себе совсем по-другому и никак не думал, что он так грозен и величав. Каким крошечным созданием показался я теперь сам себе! Я глазел на него часами и брел затем домой с чувством какой-то пристыженности. Иногда я подымался на гору Боненберг[108], чтобы полюбоваться оттуда прекрасным видом. На пристани я помогал матросам и скоро сам стал с удовольствием плавать на судах взад и вперед по Рейну.

XXXVIII

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

Так все и шло, и я чувствовал себя на седьмом небе, в то время как, без сомнения, стараниями моих бравых провожатых дома у нас разнесся слух, что меня продали в матросы, и даже якобы рассказывал это человек, видевший своими собственными глазами, как меня, в оковах, повезли вниз по Рейну.

Меня стали уже упоминать в назидание всем сыновьям, чтобы сидели дома и не пускались бы напропалую в этот нечестивый мир. И хотя отец мой не верил в этих слухах ни единому слову, однако, поскольку матушка денно и нощно не переставала осыпать его горькими упреками, в конце концов решился сам отправиться в Шафгаузен и лично удостовериться, есть ли основания у этой басни или же их нет.

Словом, однажды вечером — какая радость для нас обоих! — в мою комнату совершенно неожиданно вступил мой горячо любимый батюшка, так что я едва глазам своим поверил. Он рассказал о том, что привело его сюда, а я ему — о том, как славно мне живется. Я показал ему свой сундучок с отличным платьем и каждую его часть вплоть до пуговиц на сорочках. Потом я представил