Его подсказали несколько знакомых сигаретных окурков на полу.

По правде говоря, с виду качество работы не выглядело лучше моего. Я начал размышлять. Почему? Для чего, несмотря на весь навалившийся груз, на бесконечные обязанности, и вопреки важности, которую он придавал завершению всего как можно быстрее – почему Гурджиев уничтожил вполне добротную работу только для того, чтобы, работая всю ночь, восстановить все как было? Почему он, несмотря на всю усталость, которую должен был чувствовать, сделал это дополнительное усилие, преподнося урок всего одному человеку?

Я не понимал, и не мог понять.

Я понял только потом, спустя долгое время. Без сомнения, к тому времени я уже приобрел новую систему ценностей.

Учитель и мышь

В 1923 году Приоре атаковали мыши и крысы. Они разгуливали повсюду с королевским достоинством даже днем, а как только наступали сумерки, наша кошка не осмеливалась даже выходить во внутренний двор. Грызуны опустошали наши запасы еды, включая предназначенные для домашнего скота и курятника, поэтому им объявили беспощадную войну.

Мы только что закончили строительство турецкой бани и все еще убирали разбросанные вокруг строительные материалы. Гурджиев находился с нами и руководил работой. Во время уборки груды старых досок, лежавших на тропе и ограждавшей ее изгороди из плюща, один из нас вдруг крикнул: «Мыши!»

Сбежались все, охота началась. Одну за одной мы убрали все доски, пока не осталась последняя. Мы окружили ее, вооружившись палками и лопатами. Двое резко подняли доску. Под ней оказалась кучка мышей, укрытых плющом. В ужасе они попытались сбежать по тропе. Мы занесли свои лопаты и палки, готовясь к удару.

«Стой!» – крикнул Гурджиев.

Руки остановились, мы застыли неподвижными статуями. Из-под плюща нерешительно появилась мышь, таща за собой цеплявшихся за бока мышат.

«Никак нельзя, – сказал Гурджиев с улыбкой. И с торжественным жестом добавил: «Материнство!»

Мышь спокойно пересекла тропу и исчезла в кустарнике, унося свою драгоценную ношу.

И снова нас тронуло простое человечное действие – столь сильной была магия Приоре. Я до сих пор вспоминаю, как мы вновь принялись за работу с очень необычным чувством – чувством, создававшим настоящую открытость к жизни.

Интеллигенция – истинная или мнимая?

Тех, кто не может разглядеть в Гурджиеве исключительных качеств человека и духовного учителя ни в его собственных трудах, ни в трудах его самых известных учеников, конечно, не убедят и мои собственные воспоминания. Витая в облаках, нельзя найти что-то необыкновенное. На самом деле природа настоящего человека, «человека без кавычек», как и говорил Гурджиев, раскрывается в простых событиях повседневной жизни. С моей точки зрения то, что я имею в виду, хорошо иллюстрирует нижеследующее воспоминание.

Однажды вечером после ужина некоторые из нас собрались вокруг Гурджиева. Атмосфера была непринужденной. Обсуждение коснулось вопроса социальных классов, в частности роли интеллигенции и тернистой проблемы «элиты». Вместе мы пытались понять, что на самом деле означает понятие «интеллигенция», и кто вправе утверждать, что он принадлежит к «высшему» или наиболее «интеллигентному» слою общества.

Те, кто начал дискуссию, принадлежали как раз к так называемому «правящему классу» – к тем, кто без тени сомнения считают себя «элитой». В обсуждении возникали различные разновидности мнений: русские болтали о своих тяжких обязательствах; французы упирали на свалившийся на них долг; англичане особо подчеркивали свое беспокойство о благосостоянии масс. Каждый старался использовать высокопарные слова, выражая тем самым, что элита – это корона, в которой сами они сияли бесценными драгоценностями.

Гурджиев ничего не говорил, только улыбался. Он выглядел одновременно ироничным и сочувствующим, спокойно наблюдая, как все соперничают друг с другом, стараясь выглядеть более интеллигентными.

Хотя каждое из выдвигаемых определений выглядело понятным само по себе, собранные вместе, они сводили друг друга на нет. По сути они настолько противоречили друг другу, что каждое неизменно теряло свою логику и растворялось в воздухе. Цельной картины не было.

Постепенно стало ясно, что мы не могли понять, что же определяется словами «интеллигенция» и «элита». Через час стало ясно, что мы не достигнем согласия по поводу этих, столь близких всем нам, терминов. Для разрешения спора все взгляды обратились к Гурджиеву.

«Каждый, – начал он, – что-то знает. Каждый из нас научился что-то делать механически». На этом слове он настаивал. «Два человека имеют одинаковую ценность, оставаясь в пределах своей собственной специализации. Однако если один может сделать то же, что и второй, тогда он превосходит его. Стремящийся принадлежать к элите человек должен не только делать то, что он обычно делает, но и выполнять то, что может делать человек, которого он считает нижестоящим, хотя бы и не на профессиональном уровне».

Помню, насколько меня поразил в то время столь простой и проницательный способ смотреть на вещи. Конечно, я попытался расширить эту мысль и применить ее к историческим событиям. Я думал в частности, о тех людях, которые, потрудившись в качестве политического или военного лидера, возвращались в деревню, где родились, работать на земле. А потом, призванные вновь, возвращались к вопросам управления государством с тем же мастерством, что и при работе с плугом.

* * *

Я уже был свидетелем талантов Гурджиева как скульптура, художника, музыканта, философа, ветеринара и повара. Я видел, как он выделялся во многих других областях, но мне это не казалось чем-то необычным. В том, что он делал, было столь мало желания произвести впечатление, что все казалось совершенно естественным. Никакой умышленной наигранности, что, к моему стыду, в то время только и могло произвести на меня впечатление.

Однако, размышляя об этом сегодня, недостатка в театральных ситуациях я не вижу. Помню один особый случай, здесь очень уместный. Хотя он и произошел около тридцати лет назад, я могу вспомнить его во всех подробностях.

Случай произошел в Приоре летом 1923 года, при строительстве турецкой бани. Возводили ее на опушке леса, приспособив вырытую в холме старую кладовую. Нужно было расширить пространство и добавить две новые комнаты. Это означало, что нам нужно еще глубже вгрызаться в скалистый грунт. Однажды нас остановил огромный валун, примерно с кубический метр в объеме.

Гурджиева тогда не было в Приоре, и сейчас я могу признаться, что мы использовали это преимущество, превратив нашу работу в некое забавное развлечение. Мы столкнулись с необходимостью убрать валун целиком, а для этого нужно было вынести окружающие его камни. За этим занятием мы развлекались, находя маленькие хитрости, способные облегчить нашу задачу. На два дня эти небольшие камни стали источником практически нескончаемых разговоров.

Мы увлеченно работали и очень радовались