Корреспондент казался явно невыспавшимся, да и выглядел не особо опрятно — одежда была мятой, щетина не до конца сбритой, пепельно-черные волосы растрепанными, а на джинсах виднелась небольшая круглая дырка, старательно залитая сверху клеем «Момент Кристалл». Но всю внешнюю несобранность с лихвой компенсировал пронзительный взгляд, как говорили ему раньше, «цепкий на детали».

— Артем Поплавский, газета «Знать». В своей вступительной речи вы поведали нам о том, насколько актуальными и весомыми являются ваши работы во многих странах мира…

— Так и есть, — расплылся в улыбке Феликс. — Я творец, и мои картины — это живительный эликсир для душ страждущих. Уникальность и самобытность есть признак настоящего шедевра…

— Вместе с тем я тщательно проанализировал вашу творческую деятельность, и, думаю, для вас не будет откровением то, что за последнее время ваша популярность в мире стала значительно снижаться…

— Что?! — Феликс побледнел. — Бред!

— Ваш пик популярности пришелся на 2009 год, когда многие издания назвали вас одним из самых модных и перспективных молодых художников, которых ждет блестящее будущее, однако с каждым годом интерес к вам и вашим работам становился только меньше. Как я выяснил, почти все крупные галереи отказываются с вами работать и выставки не набирают большое количество посетителей…

— Господа, пресс-конференция окончена, — спешно проговорил Литтон. — Всем большое спасибо за…

— Значительные материальные траты и неоднократные скандалы также негативно сказываются на вашей репутации, при этом ваши образы и высказывания с каждым годом становятся все более эксцентричными. Внешне все это выглядит как тщательно спланированный маркетинговый ход, что противоречит вашим высказываниям о личностной свободе, не скованной действительностью. Вы продолжаете говорить о себе, как о творце, эпохальном гении, но как профессиональные критики и арт-коллекционеры, так и обычные поклонники современного искусства склонны оценивать ваши полотна весьма негативно. Как вы можете это прокомментировать?

— Какая гадость! Гадость!

— Мы не сможем ответить, потому что время пресс-конференции истекло. Приношу свои извинения, а также… — Литтон со свойственной ему тактичностью всячески пытался выправить ситуацию, но Феликс уже никого не слышал, и с каждым моментом закипал все сильнее:

— Мерзость! Кто это сочинил? Мои завистники? Так передайте им! Что! Им до меня не долететь! Ибо я есть солнце! Понял? Солнце!

— Так, видимо, пресс-конференция действительно подошла к своему логическому завершению, — подвел итог Эрнест Львович и строгим жестом указал на дверь. — Просьба всем освободить зал.

— Нет! Нет уж! Пусть ответят! Отвечайте! Хотите на мои счета посмотреть? Сколько стоят мои картины? В этом ваш план? Что же вы все молчите? Давайте! Говорите! Кричите! Излейте душевную скверну! Никчемное время! Опалена ваша совесть! Продажностью!

— Феликс… давайте мы просто попробуем уйти… — сбивающимся голосом проговорил Фарнсуорт. — Просто так бывает… что-то пошло не так… нужно уметь сохранять лицо…

— Не так? Это ты называешь «не так»? Эту грязевую лавину, что погребает под собой все прекрасное? Умерщвляет свет! Оставляет за собой уродливые очертания! Почему… — Феликса вдруг осенила мысль, и он пристально уставился на Литтона. — Это ты их собрал… здесь… всех… это…! Это ты все подстроил!

— Что?! Нет… я…

— Предатель! — с этими словами Феликс схватил горсть мокрых от лимонада салфеток и с размаху бросил их в своего агента. — Предатель! А вы что смотрите? Все! Все вы! Предатели!

Мокрые липкие салфетки под громкие выкрики живописца стали лететь в зал, периодически попадая в представителей прессы. Зал забурлил, обрадованный внезапным всплеском эмоций Феликса, отовсюду слышались возгласы: «Снимай! Снимай!» Профессиональные камеры перемешались с обычными телефонами, стремясь запечатлеть разудалую схватку творца искусства, на глазах теряющего облик эфемерности, с беспощадными реалиями журналистики. Литтон, совершенно не переносящий подобных ситуаций, растерянно смотрел перед собой в одну точку, так как внутренний ступор не давал ему сдвинуться с места или хотя бы смахнуть со своего блейзера хлопья тонкой бумаги, которые медленно сползали вниз, оставляя за собой неаккуратные расплывчатые пятна.

— Хватай! Хватай его! Литтон, мать твою! Какого черта? Литтон! — До Фарнсуорта словно сквозь ватную пелену стали долетать отдельные слова, и это немного привело его в чувство. Пан Вишцевский, придерживая брыкающегося Феликса, с трудом пытался оттащить его к выходу. — Сюда! Быстро, я сказал!

Несмотря на то, что Эрнест Львович был достаточно плотного телосложения, да и сам Литтон регулярно занимался спортом, пусть и не являясь похвальным примером здорового образа жизни, удержать невысокого худощавого Феликса оказалось непростой задачей. Продолжая рассылать проклятья, Феликс не собирался успокаиваться, и в завершение, будучи уже недалеко от двери, сорвал с себя корону и с размахом бросил ее на пол. Звеня и попрыгивая, корона покатилась к столу, за которым еще час назад велись эпические рассуждения о высоких материях, и через несколько секунд металлический реквизит уже подхватила проворная старушка-смотрительница, оказавшаяся поблизости.

Полина, Лика и Елисей, выскочившие на шум, ошарашенно лицезрели совершенно не укладывающуюся в разумные объяснения сцену, больше похожую на фрагмент постановочного розыгрыша, реализованного начинающим пранкером.

— Папа! Что… происходит? — еле выдавила из себя Полина.

— Тащим! Тащим его! Открой дверь! Любую! Быстро! — скомандовал пан Вишцевский. — А вы… — обратился он к подбежавшим Максу и Фене, — уберите всех из галереи! Чтобы никого не было здесь через десять минут! Всех убрать отсюда!

— Да, хорошо, Эрнест Львович, — быстро ответил Макс, — сейчас сделаем.

Полина и Елисей бросились на помощь, успев затолкать в ближайшую комнату негодующего Феликса, у которого, однако, получилось вывернуться и изо всех сил лягнуть Литтона по ноге, отчего тот чуть не рухнул на пол. Даже Лика, обычно старавшаяся не участвовать в подобных разбирательствах и предпочитая рациональную схему — быть обо всем в курсе и держаться от всего подальше, поразмыслив, решила, что в сложившейся обстановке правильней будет сделать небольшое исключение, присоединившись к большинству, и прошла следом за остальными.

По стечению обстоятельств ближайшей комнатой оказался кабинет профессора Кожедубова-Брюммера. Старенький советский радиоприемник, всегда настроенный на станцию «Орфей»[21], честно исполнял свои обязанности и полностью перекрывал доносящиеся шумы из конференц-зала. Сам же Ефим Иосифович с упоением листал альбом, накануне присланный ему давним другом из Италии, — подарочное издание «Uffizi e Pitti I dipinti delle Gallerie Fiorentine»[22], попутно наслаждаясь лучами солнца, пробивающимися сквозь тяжелые шторы, и летящей мелодией вальса из «Фантастической симфонии»[23].