сейчас Сако подозревал ее в неверности. Она все еще не знала, что ему ответить. Ей было неприятно рядом с ним и одновременно жалко его. Да, ненависть отхлынула, когда она увидела его в окружении детей, но место ненависти заняла неуместная жалость. Нет ничего бессмысленнее жалости. Жалость, надежда – пустые чувства. Но Седа этого еще не понимала. Сейчас она думала исключительно о себе. О том, что жалость к мужу, трата на него времени, сил и нервов отнимали у нее законное право на творческое отношение к собственной жизни. Лишали неоспоримого права на свободную любовь – к людям, знаниям, миру. Никто не предупреждал ее, что брак, помимо взаимопомощи, предполагает еще взаимопотерю. Она только теперь поняла, что семья – ловушка, а ее освобождение – среди друзей-интеллигентов, в университете; что надо изо всех сил следовать этому пути, не отвлекаться на неурядицы личной жизни; что только диссертация, которую она откладывала из-за декрета, вернет ее к осмысленной жизни, подтолкнет к осуществлению ее «я». Только теперь она это поняла. А Сако по-прежнему стоял в дверях и ожидал от нее ответа. Седа бросила на него хитрый взгляд. «А ты не заметил, – спросила она, осторожно подбирая слова, – что Рубо засиживается у нас?» – «Я заметил, что ты не слишком рада его присутствию». – «Неправда, – ответила она, вскинув брови. – Я к нему хорошо отношусь». – «Особенно когда оскорбляешь его». – «Оскорбляю тридцатилетнего мужчину? – Седа вопросительно склонила голову. – В самом деле?» Сако по-ребячески нахмурился. Искренне не знал, что ответить. «Так ты в самом деле не обратил внимания, что он засиживается у нас?» – повторила Седа. «Потому что он мой друг? – попытался съязвить Сако. – Потому что друзья навещают друзей?» Седа усмехнулась. «Что тут смешного?» – «А ты не обратил внимания, что он сидит у нас, пока не дождется Нины?» Сако пригвоздило к земле. «Да, не», – ответил он. «Да, да», – настаивала Седа. «Не может быть», – сказал Сако, попятился к кровати и опустился на ее край. «Почему же? – спросила Седа и положила, не стесняясь, книгу с открыткой на тумбочку у кровати. Сако поднял лицо к ней. «Ты уверена в этом?» – «Как никогда». – «А вдруг это правда?» – спросил себя Сако, понуро глядя в пол. Седа уставилась на него. Новый прилив жалости уколол ее сердце. «Ну что ты загрустил, – сказала она. – Разве это плохо?» – «Похоже на правду. В самом деле, – растерянно произнес Сако. – Но что-то во мне сопротивляется этому. Мне надо хорошо обдумать твои слова». В нем сработал странный механизм, неведомый ему закон. Он не был уверен, что это тот самый выбор для его сестры. Слишком велика его тревога за нее. Слишком памятно прошлое. Лицо его сделалось задумчивым, в глазах появился незнакомый блеск. «Мне надо хорошо все обдумать», – произнес он с расстановкой, обращаясь скорее к себе, чем к Седе.

Ночью Седе приснилось, что она в Берлине. Она собиралась встретиться с Манвелом после почти двухлетней разлуки и шла к нему по воображаемым улицам, держа в руках фотооткрытку. Она никогда не бывала в Берлине, но почему-то точно знала, как подойти к месту у Берлинской стены на открытке, где они должны были встретиться. Она была так уверена в себе, что не спрашивала дорогу у местных, которые радушно улыбались. Она взглянула на наручные часы, которые вдруг стали очень тяжелыми и большими, размером с кулак, и увидела, что время, отведенное ей на встречу с Манвелом, уже истекает. Седа ускорила шаг. Она спешила на желанную встречу, как вдруг увидела человека в разбитых башмаках и полинявшем костюме. Она задержала дыхание, предчувствуя его вонь, и, сгорая от стыда, поняла, что этот бездомный – Сако, и он шел вместе с ней. «Надо хорошо все обдумать», – сказал он, а Седа, взглянув на запястье, где больше не было часов, подумала с раздражением, что встречу придется отменить. И тут же проснулась. Раздражение сменилось печалью: было так сладко оказаться в новом, незнакомом месте. Больше часа она пролежала, то пытаясь уснуть, то отдаваясь воспоминаниям о вымышленном Берлине. Затем поднялась, набросила на себя халат, проведала детей, прошлась по кухне и вышла на балкон, постояла, глядя на город, полный неработающих фонарей и обрубков деревьев. Задумалась о вчерашнем дне: семинар у профессора, слова Манвела на открытке, стихи Байрона, мхитаристы, уединившиеся на венецианском острове, сон, в котором ее душил стыд, – и неожиданно ясно поняла, что ей необходимо от чего-то освободиться. «Скверна. – произнесла она тихонько. – Надо очистить мой дом – мой дух, мою память – от скверны». Ей внезапно захотелось рассказать Сако о письмах Нины. Показать ему пошлость, сквозящую в ее словах, намерениях, мыслях. Сунуть ему под нос эти пожелтевшие, пропахшие скверной листки. Но она подавила это желание. «Не стоит. С его-то чувствительностью. Убьется. Надо как-то иначе». Седа вернулась в дом. Она шагнула в гостиную, где спала на диване, спрятавшись под одеялом, Нина. В ночной тишине слышалось только ее детское сопение. Седа прикрыла дверь и вернулась в спальню. Посмотрела на мужа. Спит с ангельским лицом. Она шагнула к шкафу, взяла с книжной полки томик писем Байрона на английском, села за стол, включила лампу. Вот он снова радуется, что прибыл в Венецию. Вот рассказывает друзьям об армянском острове и скромном отце Паскале Ошере[23], хранителе мхитаристской библиотеки. Вот вспоминает бывшую жену, их скандальный, провалившийся брак. И как он сбежал из Лондона, как добрался до Венеции, как спрятался от невзгод личной жизни на армянском островке, окружив себя древними книгами, занялся уроками армянского и переводами из «Истории» Мовсеса Хоренаци[24]. И все было хорошо, пока реальность не вторглась в его жизнь, – пока не пришли дурные новости из Лондона, пока он не узнал, что вновь стал отцом, хотя не собирался, пока не осознал, что его воображаемый покой – покой на острове, вдали от пошлого и суетного мира – исчез. Седа призадумалась и подняла взгляд от книги. Ночь за окном молчала. Мир погрузился в тишину. Ей предстояло принять важное решение. Решение, которое предопределит судьбу. Только ночью, в одиночестве, наедине с собой, оставшись один на один с миром, человек волен принимать решения, которые повлияют на будущее. «Сако не уверен, что Рубо подходит Нине?» Осознание этого всколыхнуло Седу. «А если да?» – Глаза Седы лукаво вспыхнули; еще немного, и она бы позволила себе заулыбаться. «А если да, то они будут жить вместе, – продолжила она. – Отдельно от нас. Так ведь получается?»

В субботу, на следующий день, Седа оставила детей на Сако, корпевшего с очередной чашкой кофе и переполненной пепельницей над «чертежной мазней для этих бандитов», и пошла с Ниной в сквер у здания Оперы. «Сегодня на один час дали горячую воду, представляешь?» – сказала она, под руку с Ниной пересекая широкую голую площадь. «А я привыкла к холодной воде, – ответила Нина. – Почему ты не привыкнешь?» – «Нет, лучше прилюдно опозориться, чем под холодный душ», – сказала Седа, садясь с Ниной на скамейку. Они поговорили минут десять – о новой работе Сако, о делах Нины на заводе, – прежде чем Седа, решившись, пошла в наступление. «Нина, ты знаешь мое мнение: мы живем во времена, когда женщина может разговаривать с мужчиной, может флиртовать и выходить замуж по своей воле. Я тебе прямо в глаза скажу, что думаю: забудь ты свою скромность. – И уже спокойнее добавила: – Ведь люди видят все». Нина растерялась, Седа застала ее врасплох. «Нравится он тебе?» – спросила Седа. Нина кивнула. «Тогда в чем дело?» Нина неуверенно молчала. Седа нахмурилась. Глянешь на Нину со стороны, подумаешь: женщина прошлого века – терпеливая, стыдливая. Большинству это нравилось, они находили это правильным. А Седу это раздражало. Она-то знала, что есть и другая Нина: та, внутри которой живет пламя, готовое вспыхнуть, если подкинуть хвороста, если сказать Нине: можно, гори. Седа верила, что подлинная жизнь человека – в этом пламени, которое просится из тела на волю, и потому презирала бытовое, приземленное человеческое счастье, внешнюю условность, покорность, мещанство. А еще Седа знала из сбивчивых рассказов Сако, что случилось с Ниной накануне возвращения в Ереван, знала, что Нина уже поддалась этому пламени, и Седе стоило бы опасаться, что Нина снова не справится со своим огнем. Но надо очиститься. Отбросив сомнения, Седа приобняла Нину. «Разве ты не ждала его?» – спросила Седа доверительным тоном. «Ждала», – подтвердила Нина. «Чего тогда боишься?» Нина снова замялась. Но Седу уже было не остановить. «По-моему, Рубо серьезный человек. Он не из тех, Нина. Я это умею распознавать». Взгляд Нины изменился, стал внимательным. Седа заметила это. Она нащупывала слабое место. Дала Нине время обдумать последние слова и только затем добавила: «Сако не возражает, Нина. Ведь столько лет прошло, пора отпустить уже. Надо пробовать, действовать. Надо жить дальше, Нина». В глазах Нины промелькнул страх. Но Седа усилила давление: «Если не сейчас,