черно-белый фильм. Бульдожьего вида комиссар сидел на террасе парижской брассерии. Держал в руках трубку, потягивал пиво. Рядом сидел молодой светловолосый коллега. Комиссар снисходительно объяснял ему, кто убийца и почему. «Зависть, мой друг. Зависть заставила Мишеля убить Антуана». – «Но чему же он завидовал?» – спросил молодой человек. «Тому, чего был лишен. Красивому и большому дому своего друга, его социальному положению. Красивой жене, милым детям, заботливым родителям, – перечислял комиссар, щурясь от солнца. – Как тут не позавидовать?» – «Убил его, чтобы занять его место?» – «Именно так, мой друг». Рубо поставил почти опустевшую банку перед собой. «Но в смерти Антуана виноват не только Мишель». – «А кто же еще?» – «Эмма. Если Мишелем правила зависть, то душеприказчиком Эммы была ненависть. Ведь зависть и ненависть ходят рука об руку, так? Эмма возненавидела своего мужа уже давно». – «Комиссар, я не понимаю, за что она могла возненавидеть его. Он искренне ее любил, заботился о ее детях, ввел ее в свой роскошный дом». – «Вы читали Флобера?» – «Нет, комиссар, но мой дядюшка его большой поклонник». – «Флобер, мой друг, писал, что человек ищет прибежища в посредственности, отчаявшись найти красоту, о которой мечтал. В данном случае таким человеком была Эмма. Она давно разлюбила Антуана. А возненавидела его за то, что он был по ее представлениям тряпкой. Она же с такой легкостью пользовалась им. Антуан знал, что Эмма изменяет ему, но ничего не сделал. Как же ей не презирать его? – Комиссар позвал официанта, потребовал счет. – Эмма жила в обманчивом компромиссе с совестью. Эти ее искусственные улыбки, которые она беззаботно дарила окружающим… Даже у вежливой улыбки есть свои границы». – «Как можно улыбаться, когда не улыбается душа?» – спросил молодой коллега. Комиссар поднялся, надел шляпу. «Идем в участок, – ответил он. – Хочу покончить с этим делом».

Дверь квартиры отворилась. Рубо отвлекся от фильма. «Ничтожество, сукин сын, – услышал он пьяный голос, – подонок». Это был Вруйр. Вошел в комнату, вдребезги пьяный. Держал в руках новый трофей – японскую магнитолку. Чуть не уронил ее, споткнувшись о порог и задев телевизор. Невнятно мычал. Кто-то хорошо отколотил его. «Что-то стряслось?» – спросил Рубо, не поднимаясь. Вруйр присел к себе на кровать, положив рядом магнитолу. «Я понял одну вещь, Руб, одну вещь», – сказал он и развел руками. «Какую же» – «Что дьявол мой брат, а не человек. Я заигрался в любовь. Во имя Христа, к дьяволу любовь, к дьяволу! – Он умоляюще сложил руки. – Я устал плакать над этим миром, устал смеяться над ним». Рубо знал этот ход. Он покачал головой. «Не в этот раз, друг. Я на мели». Парень не унимался. «Ты же понимаешь меня? Ты же все понял обо мне?» – «Ты несешь херню, – ответил Рубо. – Тебе надо протрезветь». Вруйр отмахнулся и растянулся на кровати. Рубо сделал еще глоток. «Он бросил меня, – донеслось от противоположной стены. – Меня никто не любит». – «Меня тоже», – отрезал Рубо. Он поглядел на парня, валявшегося в почти бессознательном состоянии. «Тебе таз принести, дьявол? Не заблюешь ночью квартиру?» Вруйр молчал. Рубо пожал плечами. Вернулся к фильму. Комиссар уже гнался по горной тропе за преступником. Перестрелка. Рубо вспомнил, как в последний раз сходил в бордель. В дверях собралась очередь из солдат, недавно вернувшихся с фронта. Изголодавшиеся мужики, набившиеся в прихожую. Беспорядочно передавали бутылку водки и делились историями своих победоносных деяний. Поглядывали, давясь от смеха, как за прозрачной шторкой подрагивали женские ножки. Наконец подошла очередь Рубо, и он шагнул в темную комнату. На мятой простыне лежала, почти без чувств, незнакомая ему девушка. «Где Диана?» – спросил он. «Уехала», – услышал он в ответ. «Куда?» – «Почем я знаю?» Рубо вышел, растолкав пьяных солдат. В ту же ночь опустошил бутылку виски. А утром – в солнечный майский день – впервые навестил Сако.

Вруйр захрапел. Рубо принес из туалета таз, поставил рядом с его кроватью. Потом погасил свет, оставив включенным телевизор, и снова прилег на койку. Он привязался к парню. Раньше он испытывал что-то подобное только к Петро. Возможно, он был единственным, кого Рубо искренне полюбил. Наивно поверил, что может стать недостающей половиной другого. Он погрузился в молчание. В сознании проплывали воспоминания, как они поступили в университет, как заселились в общежитие, как встретились с соседом, Сако. Он вклинился в их дружбу, их стало трое. «Неразлучная университетская троица», – говорили им вслед.

Потом началось: перестройка, Сумгаит, война. Петро объявил, что идет на фронт. Рубо записался вслед за ним. Сако выбрал семью. А потом не стало Петро. И Рубо стало некого любить. Но он сам выбрал этот путь. Взрослый одинокий мужчина, лишенный любви. И предатель, трус. Все произошло быстро и бессмысленно. Рубо тяжело вздохнул. Ему сделалось тоскливо. Тем временем полицейские на экране грузили в скорую труп, накрытый простыней. Комиссар провожал его холодным взором. Он и его молодой помощник остались одни, посреди просторной лужайки, на фоне опустевшего загородного дворца. Комиссар спустился к озеру. «Когда мы только взялись за это дело, – заговорил он, не вынимая изо рта раскуренной трубки, – ты спросил меня, откуда берется зло на земле. Думаю, у философа, у богослова или у ученого найдутся свои ответы, не говоря уже об этих писателях, которым всегда есть что сказать». – «Я думаю, комиссар, что хуже писателей только журналисты». – «О да, мой друг, этих истериков невозможно заткнуть. Но вернемся к нашему вопросу. Теперь, когда очередное дело позади, но мои впечатления еще со мной, мне надо сказать тебе кое-что». Они встали у берега озера. Комиссар, выпуская клубы дыма, размышлял вслух: «Человеческая судьба двойственна. Она может быть ловушкой, а может быть пространством для творчества. Зло совершается тогда, когда человек поддается темным страстям души. Тогда судьба – ловушка. Добро же творится тогда, когда человек берет на себя ответственность, ответственность сначала за себя, а потом за весь мир, и тогда судьба становится произведением человеческой воли. Все в руках человека: и зло и добро». Вдоль противоположного берега озера проплыла лодка. В ней сидел одинокий мужчина. Он греб против течения.

Рубо выключил телевизор. Он не слушал речь комиссара, хотя и глядел на экран. Он снова думал о Нине. Тяга к ней отчего-то показалась противной. «Посмотришь со стороны – и не поймешь, заблудшая девка или наивное дитя. Может, этим и притягивает меня?» Рубо зевнул. Лежал, невидяще глядя перед собой. И снова перебирал в памяти дорогих ему людей: Петро, которого бросил, Вруйра, о котором заботился, Сако, которому не хотел смотреть в глаза, Нину, к которой привязывался, – и почувствовал толчок в сердце. Душа встревожилась. Что-то в ней ожило, пробудилось. Захотело на волю. Сердце застучало, боль умножилась – и Рубо понял наконец, чтó в действительности крылось за тревогой, преследовавшей его последние дни, – он понял, что боится – нет, не брака или семьи, как думал раньше, – а другого человека: боится предать, боится обмануть его. «Ты предаешь всех, кого любишь, – говорил ему голос, теперь звучавший отчетливо. – Тебе предначертано быть одиноким». Рубо повторил: «Быть одиноким. Предавать тех, кого любишь». Осознание пришло к нему за секунду. Один короткий миг болезненного озарения, и вот очерчены контуры судьбы. Но лицо Рубо не изменилось. Оно осталось неподвижным.

На следующее утро Рубо отправился в офис. На стойке у входа узнал, что Камо еще нет на месте, придется подождать. Он полистал глянцевые журналы, пофлиртовал с секретаршей и все поглядывал на часы. Камо приехал ближе к полудню – в распахнутом плаще, ярких туфлях, с волосами, блестевшими от лака. «Хорошо, что ты здесь, – сказал он входя. – Есть дельце для тебя». Они пожали друг другу руки. «Как поживаешь?» – «По-всякому, – ответил Рубо. – Тоже надо кое-что обсудить». – «О’кей, не проблема. Кофе или виски?» – «Кофе». – «Каринэ-джан, два кофе», – сказал Камо, пригласив Рубо в кабинет. Рубо опустился на диван, Камо – в свое кожаное кресло. «Что там с ослом из казначейства?» – спросил он. Рубо огляделся. «Чисто, – ответил он. – Там чисто. Но тип чудной». Рубо вспомнил, как прошел в задние парламента по липовому пропуску, дождался «осла из казначейства», зашел вслед за ним в сортир, бесшумно постоял для вида у писсуара, пока «осел» кончал свои дела в кабинке – каждый день ровно в девять утра, ровно две с половиной минуты он мастурбировал перед началом рабочего дня, – и как только дверца отворилась, Рубо приставил ствол «ослу» к виску; тот даже не успел застегнуть ширинку; зато мигом дал обещание, что теперь проблем с обналом не будет. Разговор продлился от силы полминуты, не дольше. Рубо вежливо попросил его вернуться в кабинку. После этого бесшумно исчез. Он улыбнулся. Любил чисто исполненное дело. И Камо ценил его за это. Но сейчас его