Даже Офелия знала, что это вранье, хоть и звучит так уверенно. В каком возрасте дети впервые понимают, что взрослые врут?

А Фавн тоже врал? Во сне он казался еще страшнее. Почему я должна вам верить?

Мама застонала во сне. Ее лицо блестело от пота, хотя солнце еще не прогрело комнату. Мама не проснулась, когда Офелия на цыпочках прошла по пыльному дощатому полу, пестрому от утреннего света. На всякий случай Офелия все-таки заперла за собой дверь ванной и только тогда вытащила из-за батареи книгу Фавна. Страницы в книге снова были совершенно чистыми.

– Ну давай! – шепнула Офелия. – Покажи, что дальше?

И книга послушалась.

На левой странице появилась красная точка. На правой – другая. Красное пятно расползалось, как чернила на мокрой бумаге. Обе страницы залило красным, потом красное скопилось в складке между страницами и закапало на босые ноги Офелии.

Она сразу поняла, что это значит, хоть и не смогла бы объяснить почему. Подняв глаза от книги, она уставилась на дверь, за которой спала мама.

С красных страниц сорвался приглушенный крик.

Офелия выронила книгу и бросилась к двери. Когда она распахнула дверь, то увидела, что мама тяжело опирается о спинку кровати, прижимая руку к животу. Ее белая ночная рубашка промокла от крови.

– О… Офелия! – простонала мама, с мольбой протягивая руку – пальцы были в крови. – Помоги!

И она без чувств упала на пол.

Видаль во дворе смотрел на часы, прикрывая разбитый циферблат рукой в черной кожаной перчатке. Как долго тянется выдача продуктов! Столько времени уходит зря только потому, что крестьянам нельзя доверять. Видаль прозакладывал бы свой мундир, что кто-нибудь все равно провизию в лес потащит, родственнику или любовничку из числа предателей. Поубивать бы их всех, как он убил тех браконьеров…

– Капитан!

Видаль обернулся.

Девчонка совсем ума лишилась? Выскочила из дома в ночной рубашке. А казалось, у нее хватит ума сообразить, что лучше быть невидимкой. Он предлагал оставить ее на время у бабки с дедом, но мамаша и слушать не захотела. Дочурка – ее слабость; единственное, о чем она осмеливается с ним спорить. А он не намерен растить отродье мертвого портного.

Кипя злостью, Видаль шагнул к девочке, но, когда подошел ближе, увидел, что Офелия боится не его.

– Идите скорей! – крикнула она. – Пожалуйста!

Только тут Видаль заметил кровь у нее на рубашке. Явно чью-то еще. В глубине его души шевельнулся страх. Страх и гнев. Безмозглая дура вздумала подвести его и его будущего ребенка! Он заорал на Серрано, чтобы тот бежал за доктором.

Небо разверзлось и вновь поливало землю дождем. Погода как раз под настроение доктора Феррейро, который брел через двор отчитаться о здоровье пациентки.

Видаля он нашел возле амбара рассматривающим грузовики и палатки. Феррейро подумал, что на фоне огромных елей они похожи на забытые кем-то игрушки. Доктор на ходу натянул пиджак. На рукавах остались пятна крови.

– Вашей жене необходим полный покой. Хорошо бы до самых родов держать ее на успокоительных.

Не надо было ее сюда привозить, мысленно прибавил доктор. Нельзя, чтобы дочь видела ее такой.

Вслух он сказал только:

– Девочке лучше спать в другом месте. Я побуду здесь, пока ребенок не родится.

Видаль все так же смотрел в другую сторону.

– Вылечите ее, – сказал он, пристально глядя на дождь. – Чего бы это ни стоило. Вам предоставят все, что потребуется.

Когда он наконец обернулся, лицо у него было застывшее от гнева. На кого он гневается, подумал Феррейро. На себя, за то что притащил сюда беременную жену? Нет. Такой человек, как Видаль, ни за что не станет винить себя. Наверное, он сердится на мать своего будущего ребенка за то, что оказалась чересчур слабой.

– Вылечите ее, – повторил Видаль. – Она должна быть здорова.

Это прозвучало как приказ. И угроза.

Мерседес велела служанкам приготовить для Офелии комнату на чердаке. Там было круглое окошко, словно полная луна. Сама комната была еще более унылой, чем та, где Офелия жила с мамой. По углам стояли какие-то коробки, а мебель покрывали желтые от времени чехлы, похожие на одеяния призраков.

– Ужинать будешь? – спросила Мерседес.

– Нет, спасибо. – Офелия покачала головой.

Мерседес вместе с другой служанкой постелили свежие простыни и наволочки. На кровати из темного дерева белье казалось белоснежным. Вся мебель на мельнице была из такой же древесины. Офелии вдруг представилось, как деревья подступают к мельнице и разламывают стены из мести за своих братьев, срубленных, чтобы стать кроватями, столами и стульями.

– Ты совсем ничего не ела, – сказала Мерседес.

Разве она сможет есть? Офелия места себе не находила, так ей было грустно. Она молча сложила книги стопкой на тумбочку у кровати и села прямо на одеяло. Белое. Теперь все белое будет ей напоминать о красном.

– Не волнуйся, твоя мама скоро поправится! – Мерседес положила руку на плечо Офелии. – Вот увидишь. Ребенка родить нелегко.

– Тогда я не хочу детей!

Офелия не плакала с той минуты, как увидела маму в крови, но от мягкого голоса Мерседес у нее из глаз наконец-то хлынули слезы и потекли по щекам – так же, как текла кровь по странице в книге Фавна. Почему книга не предупредила ее раньше? Зачем показывать то, что так и так случится? Потому что книга – жестокая, шепнул голосок в голове Офелии. И ее коварный хозяин такой же. Даже фея – жестокая.

Да, это точно. Офелию пробрала дрожь – она вспомнила, как фея вонзила зубы в кровавый кусок мяса на ладони Фавна. В книжках Офелии у фей не было таких зубищ. Правда?

Мерседес присела рядом с Офелией и погладила ее по голове. Волосы у Офелии были черными, как у мамы. Черна как уголь, бела как снег, румяна как кровь…

– Ты помогаешь тем людям в лесу, да? – прошептала Офелия.

Мерседес отдернула руку:

– Ты с кем-нибудь говорила об этом?

Офелия видела, что Мерседес не решается на нее взглянуть.

– Нет, я никому не рассказывала. Не хочу, чтобы с тобой случилось плохое.

Она прислонилась головой к плечу Мерседес и закрыла глаза. Ей хотелось прижаться теснее, спрятаться от всего мира, от крови, от Волка, от Фавна. Некуда бежать, нет никакой Подземной страны. Все вранье. Мир – только один, и в нем так темно…

Мерседес было непривычно утешать ребенка, хотя она сама была еще молода и у нее могли бы быть дети. Когда она наконец обняла девочку, в душе шевельнулась нежность, и от этого стало страшно. В нашем мире такие чувства опасны.