И только тогда принц вспомнил, что у шута тоже был сын.

На этот раз Офелия проснулась не из-за стрекочущих в темноте крылышек феи. Спросонья ей послышалось, что сам лес пришел к ней в комнату. Но когда она села в постели, то увидела, что у изножья стоит Фавн и суставы у него поскрипывают, как ветки старого дерева на ветру.

– Вы до сих пор не выполнили второе задание, – проворчал Фавн.

Снова он выглядел иначе. Сильнее. Моложе. Сегодня он показался Офелии похожим на раздраженного льва – с этими его кошачьими глазами, аккуратными круглыми ушами и длинными светло-желтыми волосами, очень напоминающими гриву. Лев, козел, человек – он был всеми сразу и ни одним из них. Он был… Фавн.

– Я не могла! – стала оправдываться Офелия. – У меня мама больна! Очень сильно!

– Это не повод отлынивать! – зарычал Фавн, жестами выписывая в ночи свой гнев.

И, помолчав, добавил:

– На сей раз я вас прощаю. А для мамы я кое-что принес.

В руках у него оказался бледный бугристый корешок размером крупнее, чем кулак. Офелии почудилось, что у корня кривые растопыренные ручки и ножки. Словно это только-только рожденный младенец, так и застывший в крике.

– Это корень мандрагоры, – объяснил Фавн, протягивая странную корягу Офелии. – Растение, которое мечтало стать человеком. Положите его в миску со свежим молоком, поставьте маме под кровать и каждое утро давайте ему две капли крови.

Офелии не нравился запах корня, не нравилась уродливо-человеческая форма. Как будто ребенок, у которого нет ни ступней, ни ладошек, зато огромный рот.

– А теперь – никаких больше отговорок! Нельзя терять время!

Фавн хлопнул в ладоши.

– Скоро полнолуние! Ах да… – Он снял с плеча деревянную торбу. – Чуть не забыл! Мои малышки вас проводят.

Он положил торбу на одеяло. Из нее доносилось щебетание фей.

– Да! Вы пойдете в очень опасное место. – Фавн предостерегающе поднял палец, а линии узора у него на лбу закружились, точно водоворот на бездонной реке. – Намного опаснее прежнего. Поэтому будьте осторожны!

Офелии показалось на миг, что Фавн всерьез о ней беспокоится.

– Тварь, что там дремлет… – Он покачал рогатой головой и брезгливо нахмурился. – Это не человек, хотя и похож немного. Он очень стар, хитер и жесток… И очень голоден.

Фавн выхватил прямо из воздуха большие песочные часы и поставил их на кровать.

– Вот, они вам тоже понадобятся. Вы увидите стол, уставленный роскошными яствами, но ничего не ешьте и не пейте. Ни капли, ни кусочка! – На этот раз обе руки Фавна изобразили в темноте предупреждающий знак. – Совсем ничего!

Офелия посмотрела, что оказалось у нее на одеяле: корень мандрагоры, деревянная торба, стеклянные часы. Три подарка… Будто у героев ее любимых сказок. В сказках подарки всегда пригождались – если только их не потерять и не потратить впустую.

– Со-вер-шен-но ничего! – повторил Фавн, тыча перед собой когтистым пальцем. – От этого зависит ваша жизнь.

И не успела Офелия попросить объяснений, как он исчез.

До пещеры, где укрылись партизаны, от мельницы идти было полчаса. Вход в пещеру удачно заслоняли деревья, а внутри кое-как разместились человек десять и их пожитки: несколько узелков рваной одежды, стопка потрепанных книг и тонкие одеяла, под которыми невозможно согреться; последние остатки прежней жизни, от которой эти люди отказались, потому что не могли смириться с грохотом сапог и с «чистой Испанией» Франко. За свободу приходится платить высокую цену.

– Я принесла ору́хо. – Мерседес достала из сумки бутылку любимого Видалем алкоголя. – Еще табак и сыр. И письма есть.

Те, для кого нашлись письма, разобрали конверты дрожащими руками и ушли вглубь пещеры, чтобы прочитать, что им пишут близкие. Другие мечтательно принюхивались к сыру, который для них украла Мерседес. Запах возвращал в прошлое, когда они сами делали сыр из козьего молока, а за свободу не нужно было платить страхом и лишениями.

Пациент, ради которого Мерседес привела сюда Феррейро, лежал на старой походной койке и читал истрепанную книгу, опираясь головой на свернутый спальный мешок. Его называли Французом, и у него были очки – самое ценное, что ему удалось сохранить от прежней жизни.

Когда доктор склонился над его забинтованной ногой, он спросил, не отрываясь от книги:

– Что скажете, доктор? Я ее потеряю?

Доктор снял пиджак и засучил рукава:

– Посмотрим…

В эти темные времена доктор Феррейро находил утешение в своей профессии. Ему нравилось лечить, пока другие занимаются разрушением, но даже целительство стало смертельно опасным. Человек, которому он решился помочь, сам приговорил себя к смерти, когда ушел в леса, и Феррейро понимал, что, помогая партизанам, принимает на себя тот же приговор.

Он не сразу собрался с духом снять пропитанные кровью бинты. Несмотря на многолетнюю практику, он никак не мог привыкнуть, что иногда, чтобы помочь, нужно причинить боль. Когда доктор отодрал присохшие бинты, Француз дернулся и еле сдержал стон. Феррейро невольно задал себе вопрос: многие ли здесь жалеют о том, что ввязались в борьбу за, похоже, проигрышное дело?

Мерседес принесла с собой газету, и друг Педро, по прозвищу Заика, стал читать вслух. Неизвестно, почему Заика не мог выговаривать слова, не разбивая их на кусочки. Феррейро мог предположить по своему врачебному опыту, что заикание – признак тонкокожей натуры, которая не может отгородиться от тьмы этого мира. Этот недуг часто возникает у людей мягких, которые слишком остро все чувствуют. Заика до сих пор был с виду словно мальчик, с печальным добрым лицом; его темные глаза смотрели на мир изумленно и растерянно.

– Британские и к-к-канадские войска высадились на северном побережье Фр…р…

– Франции, дурачина! – крикнул кто-то и вырвал у него газету, скрывая за злостью свой страх.

Кто знает, что принесут новости?

– Высадка более ста пятидесяти тысяч солдат дарит нам надежду, – прочел этот человек.

Надежда… Феррейро взглянул на раздробленную ногу Француза. Пуля, конечно, сильно ее повредила. Пулевые ранения – слишком знакомое зрелище для доктора в военное время, а то, что он видел сейчас, было ужасно. Хорошо, что старик не может разглядеть рану. Старик? – мысленно переспросил Феррейро. Француз – примерно его ровесник.

– Под командованием генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра…

Француз охнул, когда Феррейро потрогал его ногу.

– Все плохо?

– Послушай, Француз… – В мягком голосе Феррейро звучало сочувствие. Он снял очки, понапрасну стараясь хоть на минуту перестать все видеть слишком отчетливо. – Ногу не спасти.