Он был в компании офицеров младшим по званию, а потому обращался с курсантом особенно высокомерно.

Лервье-Марэ был настолько сбит с толку, что простодушно признался:

— Нет, господин лейтенант. Два с половиной месяца.

Услышав в ответ ехидный смех, бедняга совсем расстроился. Стоя навытяжку перед старшими по званию офицерами, он чувствовал себя очень неловко. Взгляд его перебегал с короткостриженой головы младшего лейтенанта на длинный нос Фуа, потом на отвисшие веки Флатте. Чтобы не показаться недостаточно хорошо воспитанным, он заставил себя отвести глаза, но смущение не проходило. К тому же все пятеро офицеров непрерывно похлопывали хлыстами по сапогам, и этот резкий, раздражающий звук не давал ему успокоиться.

Атакованный со всех сторон, Лервье-Марэ не знал, как отбиваться.

— И вы тот самый, — вступил лейтенант Сантен, — чья матушка приехала сюда жить?

— Да, господин лейтенант.

—   Что за поколение! — вскричал Флатте. — С ними в Сомюре живут мамочки. Хорошие же солдаты из них получатся!

—   А мы в свое время не просили мамочек приезжать, — подхватил Фуа.

— Лервье, почему вы не защищаетесь?

Сен-Тьерри, конечно, забавляло смущение курсанта, но ему хотелось, чтобы тот хоть как-то защищался.

— Нет у них куража, — грустно заметил Флатте. — Их задевают, а они молчат. В вашем возрасте, молодой человек, — продолжал он, положив руку на плечо Лервье-Марэ, — мы, может, и заработали бы пятнадцать суток ареста, но, клянусь, мы что-нибудь да и ответили бы.

Лервье-Марэ лихорадочно пытался найти какую-нибудь хлесткую реплику из тех, что затем будет повторять весь курс, рискуя попасть на гауптвахту до конца учебы. В конце концов, задето было не только его самолюбие, но и честь всего поколения.

«А что я могу им сказать? Что бы такое ответить? Эх, если бы тут был Бобби!» — думал он. Но ничего подходящего в голову не приходило.

Капитан Декрест, находившийся в соседней комнате и все слышавший, появился на пороге, по обыкновению держа руки в карманах.

— Да вы его так убьете, этого беднягу Лервье-Марэ, — сказал он со смехом. — Он больше не выдержит! Здравствуйте, Лервье-Марэ. Вольно, дружок. Скажите, чем вы насолили этим господам? Почему они так на вас взъелись?

При появлении начальства лейтенант Сен-Тьерри встал, и капитан уселся на его место, то есть на угол стола.

— Нет, месье Флатте, — отрезал Декрест, наклонив седую голову, чтобы зажечь сигарету. — Нет, месье Флатте, ничего бы вы не ответили. Я тоже когда-то был робким курсантом, а затем — лейтенантом, представьте себе. — Он бросил насмешливый взгляд на офицеров, проверяя, не собирается ли кто из них ему возразить. — Куража у них не меньше, чем у вас. Видели бы вы их в воскресенье, в парадной форме! Они передразнивают вас точно так же, как вы передразнивали ваших преподавателей. У них уже такой вид, словно они возомнили себя высшими существами. И через три месяца, когда они получат право носить хлысты, то станут ими хлопать так же громко. Можете не сомневаться! Что касается дам, то вам за ними не угнаться. Что же до лошадей, то они скучают по ним еще больше вашего. Вот видите, Лервье-Марэ, я отвечаю вместо вас.

Лейтенанты улыбались. Фуа шепнул на ухо Флатте:

— Ну, опять папочка завел свою шарманку.

Но ни один из них не отважился открыто перечить капитану при курсанте.

Несколькими минутами позже, покинув канцелярию, Лервье-Марэ, попеременно краснея то за дядю, то за мать, подумал:

«Капитан очень добрый. Но у лейтенантов, что ни говори, хватка покрепче будет. К тому же кавалерийский дух…»

6

Идея сделать Сирилу подарок ко дню рождения принадлежала Бобби, участие принимала вся комната. Бобби, Ламбрей и Монсиньяк вместе ходили выбирать подарок.

Сирил ни о чем не подозревал. Он сидел в ногах койки, с трубкой в зубах, погрузившись в свои мысли. Двадцать шесть лет ему исполнялось в Сомюре, в разгар войны. Если бы ему, когда он еще мальчишкой разглядывал в чехословацких журналах фотографии этих важных наездников в черном, сказали, что он будет отмечать свой день рождения у них в городе… Он вспомнил мать, вспомнил свою задыхающуюся под фашистской пятой страну.

Сидя за столом, Мальвинье переписывал задачи сегодняшних маневров.

—   Убери это! — велел Бобби, отобрав у него тетрадь и достав с полки длинный, узкий предмет, упакованный в синюю бумагу.

—   А кто будет преподносить? — раздался шепот.

— Ламбрей. Надо, чтобы преподнес Ламбрей.

Ламбрею в руки вложили пакет, и он сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Как-то неловко было произносить речь перед друзьями, с которыми вот уже целый месяц он вместе ел, спал, мылся. Словом, стал с ними одним целым.

Чтобы пересилить смущение, он заговорил с иронией в голосе, а-ля Бобби:

— Дражайший Сирил, сдается мне, сегодня тебе стукнуло двадцать шесть лет. Это славная дата, и мы бы не хотели, чтобы она прошла незамеченной.

Он еще несколько секунд продолжал в том же духе, а потом протянул Сирилу подарок:

—   Я тебе желаю всего, чего положено желать в таких случаях, но прежде всего удачных сражений и чтобы позади тебя был отличный эскадрон!

—   Ура! — заорала комната.

Пока Шарль-Арман говорил, Сирил не сводил с него глаз. Он так резко вытащил изо рта трубку, что она чуть не упала на пол, и осторожно взял пакет.

— Друзья… дорогие мои… лучшие в мире товарищи… — пробормотал он, сильнее обычного раскатывая «р», и замолчал, словно онемев от нахлынувших чувств.

Он развернул пакет, и в нем оказался сияющий серебряной рукояткой новенький хлыст с петлей из кожи.

—   Ой, он же такой… он такой… сомюрский, — улыбаясь, сказал Сирил. — Я не знаю, как…

—   А вот это, — отозвался Лервье-Марэ, ставя на стол бутылку шампанского, — тебе прислала моя мать.

Сирил покраснел до ушей:

— Поблагодари ее.

Это был настоящий день рождения: всего вдосталь, даже привет от дамы.

Пока разливали шампанское, подарок пошел по рукам, как будто курсанты никогда в жизни не видели хлыста.

— В точности такой, как у Сен-Тьерри, — заметил Гийаде.

Сирил оглядел товарищей и поднялся с бокалом в руке.

— Друзья мои…

Он казался таким огромным, и в голосе его было что-то такое волнующее, завораживающее, трогающее до глубины души.

— Я не забуду… Я никогда вас не забуду… — медленно проговорил он, спотыкаясь на каждой фразе. — Для меня Сомюр значит, возможно, гораздо больше, чем для вас. Вы приняли меня в общество благородных людей. И сейчас, когда я оказался один, вдали от дома, вы подарили мне глубокое чувство настоящей дружбы. Отправляясь в эту Школу, я боялся быть… не знаю, как сказать… — Он топнул ногой по полу. — Быть не таким, как вы. А теперь я знаю, что там, где есть кавалерия, кавалерист всегда у себя дома, всегда на родине. Особенно у вас… И я хочу сказать, как принято говорить в кавалерии: «В добрый час!»