Наконец она поднимает голову. Женщина, мягко скажем, не симпатичная: волосы затянуты в тугой узел на затылке, а глаза маленькие и очень близко посажены.

– Личные вещи в пакет, – командует она.

Достаю револьвер.

Глаза имгрима становятся еще меньше.

Прикидываю: может, прицелиться ей в голову? Или садануть рукояткой по черепу? Пожалуй, нет. Напасть на имгрима с незаряженным револьвером, притом что в холле полно вооруженных охранников, – неправильное решение.

Живи, Мари. Ты должна выжить!

Да, мама.

И я просто поддеваю револьвер указательным пальцем за спусковую скобу. Так можно его крутануть. Что я и делаю. Всего-то пару-тройку оборотов. Зря я это делаю. Как папа напрасно выскочил из машины с открытыми руками. И тот мужчина тоже зря тряс клетку, как горилла. Но есть в этой жизни вещи, которые ты просто не можешь не сделать. Они определяют тебя как личность. Большие или маленькие. Поступая так, а не иначе, ты остаешься собой. Пусть даже это опасно. И плевать на риски или возможность выбирать.

Я улыбаюсь.

Улыбка тоже из этой серии.

Роняю револьвер в пакет.

Следом за револьвером – платок, который был узелком с едой, а теперь – просто тряпочка.

И последнее, что я опускаю в пакет, – мое огниво.

Флягу оставляю при себе. Она висит на шнурке у меня на шее.

«Помни, – сказал папа, когда вручал мне мою первую металлическую флягу, – вода – это жизнь».

Имгрим поднимает глаза, смотрит на флягу и указывает на табличку у себя над головой.

«Все, кто попытается утаить какой-либо предмет, направляются в административный блок».

– Я ничего не утаиваю, – говорю я.

– Ты испытываешь мое терпение, – говорит имгрим.

– Это всего лишь фляга, – говорю я.

– Положи ее в пакет, – говорит она. – Быстро.

Я опускаю флягу в пакет. Фляга еще наполовину заполнена – слышно, как плещется вода. Я смотрю на свою флягу в прозрачном пластиковом пакете, и мне сразу хочется пить. Кажется, что целое озеро бы выпила. Женщина затягивает пакет стяжкой, такие еще используют вместо наручников. Потом она выуживает из подноса принтера свеженькую бирку и сильнее, чем это необходимо, фиксирует ее у меня на запястье.

В этот момент я перестаю быть Мари Энн Бейн. Я становлюсь Реп1787Ф. «Ф» – «фимейл». Это понятно – я женского пола. 1787 – мой номер. Но вот что означает «Реп», я не понимаю. В Хитроу я была Шот5271Ф. «Шот», ясное дело, – Шотландия.

– Что значит «Реп»? – спрашиваю я.

– Это значит, – отвечает имгрим, – что ты сейчас пройдешь вон в ту дверь.

Я прохожу в «вон ту дверь».

Но она не ведет в помещение для досмотра с полным раздеванием. Та предупреждающая табличка – наверняка одна из уловок, которыми пользуются в местах принудительного содержания, ложь, потенциальная угроза, вероятные сценарии, все, что может сбить вас с толку. Дверь ведет в помещение вроде зала ожидания. Здесь около тридцати женщин, пятнадцать стульев (три ряда по пять), стол с пластиковыми стаканчиками и кувшином с водой. Кувшин пустой. Никто не сказал мне, чего и как долго я должна ждать. Но я по собственному опыту знаю: для таких мест это нормально.

Еще здесь есть туалет. Не воняет, терпеть можно. Некоторые из женщин тихо переговариваются. Говорят на английском. На английском с шотландским акцентом.

– Ничего не понимаю, – говорит одна. – Как они могут так с нами обращаться.

Помню, у мамы с бабушкой случился такой разговор.

Мама сказала:

«Не говори глупости, мы же шотландцы. Мы здесь родились. Даже если границы закроют, мы все равно сможем вернуться в любое время».

«Не будь так уверена. От этого зависят ваши жизни, – сказала бабушка. – Правила постоянно меняются. Возвращайтесь прямо сейчас».

Да, правила могли измениться.

Худая жилистая девчонка зло теребит и пощипывает свой браслет. Она примерно моего возраста. В Прошлом мы бы могли с ней разговориться, но сейчас она раздражает меня, как муха, которая без толку жужжит и бьется о стекло. И вообще, мне есть о чем подумать.

О мальчике.

Я не хочу о нем думать, но все равно думаю.

О том, как он сосет свой камешек. Разрешили ему оставить себе камешек? Или отобрали? Заставили положить в пакет со стяжкой? Уже поместили его в камеру? Если поместили, то с кем? Со взрослыми или с детьми? Там есть хоть кто-то, кто говорит на его языке? Может, там люди орут на непонятном для него языке? Орут на него?

Я задаю себе все эти вопросы и понимаю, что от этого ничего не изменится. Надо переключить внимание на охранников. Я отслеживаю все их перемещения. Запоминаю распорядок. Это может помочь.

Похоже, все тут ждут, когда их вызовут. Каждые полчаса в камеру заходит охранник со списком. Задержанные выходят группами, после того как охранник зачитывает несколько имен, вернее, номеров. Тощая девчонка выходит и на ходу продолжает теребить свой браслет. Наконец наступает и моя очередь. Меня и еще пять молодых женщин конвоируют в здание, которое с виду – главное во всем комплексе. Я считаю ступеньки и калькулирую расстояние от одной точки пути до другой. Сколько времени займет перебежка от этого здания до пункта регистрации? Сколько от этого места до главных ворот? За точность расчетов не поручусь – в последний раз я ела больше двенадцати часов назад.

Уже стемнело. Надеюсь, в этом здании камеры, и у меня будет возможность прилечь. В Хитроу камеры называли «номерами». У них в номерах стояли кровати (две, иногда – три), была раковина и туалет без стульчака, а еще зарешеченное окно под потолком и глазок в двери.

Поднимаемся по лестнице с широкими пролетами. Идем по ярко освещенному коридору. Дверь в камеру не заперта. Глазка нет, но есть окошко с армированным стеклом.

– Реп1787, – говорит охранник и вталкивает меня в камеру.

Это не камера, но и не комната. Это скорее похоже на дортуар. Кроватей нет, но есть матрасы. Всего двенадцать, лежат на полу в два ряда по шесть. Окна зарешечены. Решетки не заводские, но с виду крепкие. Раковины и туалета нет.

Одиннадцать матрасов уже заняты. Женщины, которые лежат на матрасах, все в ночных рубашках или пижамах. И рубашки, и пижамы бледно-розового цвета, все, естественно, женщинам не по размеру. Такие же выдавались задержанным в Хитроу. Беженцы не берут с собой ночнушки и пижамы. Такие вещи у тех, кто остановился в одном месте надолго. Мне не хочется думать о том, сколько времени просидели здесь эти женщины.

Единственный свободный матрас лежит возле двери. На матрасе пижама. Возможно, когда-то она была розовая, но сейчас серая.

Только я собираюсь опуститься на этот матрас, кто-то у меня за спиной говорит: