В 1690 году у государя родился сын, получивший при крещении имя Алексея, и по сему случаю в Грановитой палате Кремля был объявлен праздничный обед. Воспоминания о нелегких днях в Троице были еще свежи, и Петр пригласил на праздник среди прочих гостей и генерала Гордона. К его изумлению против этого категорически выступил патриарх Иоаким. «Не подобает звать к царскому столу иноземца-еретика!» (т. е. католика). Петр глубоко чтил владыку и не посмел с ним спорить. Он отменил приглашение, а чтобы генерал не почувствовал обиды, специально для него устроил на другой день торжественный обед в загородном доме.

Владыка Иоаким был мудрым и разумным человеком, однако его нетерпимость к иноземцам иногда тоже переходила границы. В том, что он призывал русских государей не доверять иностранцам высоких воинских постов, смысл, разумеется, был. На ту пору сама русская армия еще была слаба, неорганизованна, и появление в ней инородцев, не знакомых с русскими традициями, могло только внести дезорганизацию и вызвать раздражение. Однако же владыка требовал вообще запретить русским людям общаться с иностранцами, а запретный плод, как известно, сладок. Категорически возражал Иоаким и против ношения европейского платья (возможно, это было одной из причин его нелюбви к князю Голицыну). «Опять напоминаю, — неустанно повторял он, — чтоб иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить».

Возможно, именно эти постоянные запреты и вызвали у Петра желание как раз носить иноземное платье. Впрочем, скорее всего он носил немецкий камзол, чулки и башмаки потому, что такая одежда была свободной и удобной. Что до парика, который он себе из любопытства тоже купил, то это «украшение» надоело царю после первого же дня носки, и впредь, даже на самых торжественных приемах и ассамблеях Петр Алексеевич не надевал парика.

Кроме Патрика Гордона и Франца Тиммермана царь сблизился (причем, теснее всего) со швейцарцем Лефортом. Этот человек стал для Петра не только учителем в военном деле, организатором «потешных боев», но и близким, искренне преданным другом. Меж ними была немалая разница лет — когда они познакомились, Петру сравнялось семнадцать, Францу Лефорту было тридцать пять. Но их отношения не стали отношениями ученика и учителя, они именно подружились. Франц был блестящим офицером, служившим в нескольких армиях и затем поступившим на службу в русскую. Он знал несколько европейских языков, сумел, в отличие от многих иностранцев, хорошо овладеть русским. (Правда, писал по-русски латинскими буквами.) Замечательный фехтовальщик, искусный наездник, веселый и отважный, Франц во всем привлекал юного государя, который, в свою очередь, восхищал швейцарца умом, стремительным воображением и взрослой, ненасытной потребностью в знаниях и умении.

Франц знал и умел практически все, что нужно уметь и знать офицеру. Когда строились «потешные» укрепления в Преображенском, он проявил отменное знание фортификации, помог спроектировать не игрушечные, а самые настоящие укрепления, которые могли выдержать настоящую осаду. Разбирался и в морском деле, недаром впоследствии, когда у Петра появляются настоящие армия и флот, Лефорт становится адмиралом, командующим уже не «потешной» флотилией русский военных кораблей, а самой что ни на есть настоящей.

Вместе с Петром они иной раз проводили время и не в военных занятиях, а в веселых развлечениях.

Славянофилы постоянно напоминают о том, что Петр был пьяницей, что пил постоянно, и что пить приучился именно в Немецкой слободе.

Ну, положим, пьяницей государь не был. Что вы там ни говорите и ни пишите, господа — пьянице не удалось бы создать за тридцать лет мощнейшие армию и флот, которым не было равных в Европе, выиграть Северную войну, выстроить город-крепость, потрясший всех европейцев своей красотой (и потрясающий по сей день!), реформировать полностью государственную систему, увеличить многократно доходы в государственную казну, причем не разоряя определенные слои населения, как померещилось упомянутому выше господину Милюкову, а просто научившись централизовать доходы и контролировать их.

Да, выпить Петр любил. Но, во-первых, питье хмельного при русском дворе было традицией, притом традицией долгих столетий, и пили «зелено вино» (то бишь хлебное вино, а по нашему водку) большими чарами, с обильною закуской, и хмельные сцены во время русских застолий были совершенно традиционной картиной.

Тем же, кто скажет: «Вот основной русский порок!» — придется напомнить, что по свидетельству историков, в Западной Европе в средние века, в эпоху Возрождения и в те годы, о которых мы рассуждаем, пили еще больше. Кто усомнится, пускай откроет «Декамерон» Бокаччо либо сборник итальянских новелл эпохи Возрождения, либо перечтет пьесы Шекспира, особенно его комедии, прочитает воспоминания современников о пирах французских королей, включая короля-солнце Людовика XIV. Ну а уж за пределами дворцов, где не нужно было соблюдать всяческие куртуазные правила, пить вволю и вовсе не возбранялось.

Да что там! Довольно вспомнить иные высказывания видных европейских деятелей. Известный церковный реформатор Мартин Лютер, не смущаясь, писал: «Германия зачумлена пьянством!» Английский священник Уильям Кет признавался, что иногда вынужден был прерывать воскресную проповедь, чтобы унять прихожан, разгоряченных спиртным, а к концу службы иные из них валились на пол прямо в храме. В XVIII веке, на фоне строгих пуританских законов, в Англии процветало пьянство среди знати. Современники рассказывают, как однажды герцог Норфолкский (примерный протестант!) свалился прямо на улице в таком состоянии, что его приняли за мертвеца… Спикер парламента, знаменитый сэр Корнуэлл однажды председательствовал, забаррикадировавшись от зала десятком кружек с портером. В одном только Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных!

К слову сказать: парламента в России в XVII веке не было — сравнивать не с чем, но если бы у нас в то время (да и в наше) кто-то попробовал заявиться пьяным в церковь, был бы тут же выдворен. А в те времена еще и отлучен на какое-то время от причастия.

Так что еще один миф, миф о непробудном пьянстве русских, давайте оставим на совести тех, кто его многие десятилетия культивирует. Да, не безгрешны, но не грешнее других… (Что, конечно, не оправдание — будем честны.)

Поэтому утверждать, что Петр приучился пить, именно взирая на нравы Немецкой слободы, было бы ошибкой. Другое дело, что там он чувствовал себя куда свободнее, чем дома, в присутствии строгой матери, и уж куда свободнее, чем прежде в Кремле. И пиры там были веселее, и можно было шутить, смеяться сколько душе угодно, и дамы не прятались по углам, а охотно общались с мужчинами, танцевали, принимали участие в застольях.

Именно Франц Лефорт познакомил Петра с юной красавицей, купеческой дочкой Анной Моне, которая сыграла в его жизни столь печальную роль. Однако о ней — позднее.

Но влекли юного царя в Немецкую слободу, конечно, не только и не столько гуляния и пиры. В обществе Лефорта, Гордона, Тиммермана он постигал основы общения с подданными, узнавал все, что ему было необходимо.

Характерно, что этим небольшим списком исчерпываются тесные «иноземные» связи царя Петра. Иностранцы никогда не приобретут при его дворе силу и влияние, никогда не вытеснят русских с государственных и военных постов.