еще хуже, чем члены Сейма. Строгая диета, распорядок дня, регулярный прием настоек да порошков, от которых давно мутит… Шагу не сделать без их позволения! Словно я не король, а простолюдин какой-то… или еще хуже – узник! Хотя… – он досадливо поморщился, покачав головой. – Временами меня посещает мысль, что лучше быть узником, чем королем в этой стране!

Коронный канцлер Ежи Оссолинский, сидевший напротив, развел руками с видом человека, осознающего как всю тяжесть положения, так и полную невозможность что-либо исправить.

– На все воля Божья, твоя королевская милость!

– Они говорят, что я плохо выгляжу! – распаляясь, продолжал Ян-Казимир. – Дескать, мне еще нет и сорока, а лицо словно у старца. А откуда же взяться хорошему виду, тысяча дьяблов?! Если у меня заботы с рассвета до заката, а члены Сейма из кожи вон лезут, чтобы добавить новых! Да проще прорыть дыру ногтями в каменной стене, чем переубедить этих спесивых упрямцев! Ах, будь на моем месте славный и грозный прадед[20], уж он бы им показал. Устроил бы Варшавскую кровавую баню![21] – Переведя дух, король воскликнул, указывая на лист пергамента, лежавший перед ним: – А тут еще письмо от царя Алексея! О святые угодники… Мало нам было позора под Пилявцами, еще и такая новость!

– Мне хорошо известно, сколько забот и проблем у нашего мудрого и великодушного короля, – кивнул Оссолинский, лицо которого при упоминании Сейма будто окаменело на мгновение.

Ян-Казимир, спохватившись, махнул рукой:

– Я не жалуюсь и не ропщу на судьбу. То мой крест, мой христианский долг, и я стараюсь нести его с терпением и достоинством, как умею. Моему бедному брату было хуже[22]. Гораздо хуже. Меня хотя бы пока еще не обвиняют в государственной измене, не насмехаются и не смешивают с грязью… Ох, Матка Бозка! Как я неловок! – лицо короля зарумянилось от смущения. – Пусть пан канцлер не сочтет мои слова неучтивыми или, того хуже, оскорбительными. Господь свидетель, я и в мыслях этого не имел.

Оссолинский улыбнулся. Но улыбка его больше походила на скорбную гримасу.

– Твоя королевская милость говорит лишь то, что было. Да, я сполна хлебнул из горькой чаши, но что значат мои страдания по сравнению с душевными муками, выпавшими на долю несчастного короля Владислава! Презренные самодовольные глупцы, которые не стоили его мизинца, просто изощрялись в оскорблениях и унижениях. Обвиняли в том, что он превышает свои полномочия, не уважает Сейм, ведет дела за его спиной, склоняется к тираническому правлению! Именно эти грязные поклепы разбили благородное сердце короля и свели его в могилу раньше срока. Клянусь всеми святыми, я старался защищать его как только мог, выводил из-под удара, отрицал все обвинения, доказывая их лживость и абсурдность…

– Истинная правда! Я сам тому свидетель! – возбужденно воскликнул Ян-Казимир. – Пан канцлер вел себя очень благородно и мужественно.

– Увы, с тем же успехом я мог обращаться к глухой стене! – продолжал Оссолинский. – Меня же и облили грязью, обвинили в измене Отчизне, в сговоре с чужеземцами, в стремлении унизить Сейм и растоптать наши законы и устои. Редкие здравые голоса просто тонули в потоке лжи и ненависти. Слепцы… Глупые слепцы! – он медленно покачал головой. – А ведь все могло выйти совершенно по-другому! Мы возглавили бы священную войну против турок, а нашей главной ударной силой, острием оружия, были бы казаки Хмельницкого! Такой простой, изящный ход – и нет больше бунтарей в русских воеводствах, этого вечного источника головной боли. Самые необузданные и горячие погибли бы, остальные, получив богатую добычу, присмирели бы, обленились… И в крае восстановился бы покой.

– Воистину так! – кивнул Ян-Казимир.

– Главное, все было уже решено, сам Хмельницкий целовал руку короля и клялся в верности. Надо же было крикунам все испортить! Задело, видишь ли, что столь важный вопрос решается без них! Болтуны проклятые… – лицо канцлера исказилось от бессильного отчаяния.

– Не зря на родине моих предков недавно возникло выражение: «Польский риксдаг»[23], что означает бесконечные и бессмысленные разговоры, не приводящие ни к какому полезному итогу, – вздохнул Ян-Казимир. – Впрочем, что толку сетовать на глупые порядки, если мы не можем их изменить? Не будем отвлекаться. Сейчас главный вопрос: что делать с этим? – он ткнул пальцем в лист пергамента. – Как понять поведение одного из самых влиятельных магнатов государства? Это же… Як бога кохам, просто слов нет! Приличных слов, во всяком случае!

Вскочив на ноги, король принялся возбужденно расхаживать по кабинету, жестом приказав канцлеру, начавшему было подниматься со стульчика, сидеть.

– Он что, хочет втянуть нас в войну с Московией? Порушить Вечный мир? Ему мало, что его предки приютили Лжедмитрия, дали людей и денег для похода на Москву?[24] Хочет последовать их примеру и посадить на московский престол нового самозванца… тьфу, то есть самозванку? О Езус, да о каком здоровье тут вообще можно говорить! – простонав, король схватился за голову. – Временами я страшно жалею, что согласился занять трон… Ах, будь вместо меня прадед!

Снова усевшись, Ян-Казимир долго молчал. Его взор был устремлен в быстро темнеющее окно, за которым кружились мелкие редкие снежинки. Оссолинский почтительно ждал.

– Что нам делать, как поступить? – спросил наконец король. – Вызвать Вишневецкого, потребовать объяснений перед коронным трибуналом?

– Но на каком основании? – развел руками канцлер. – Пока у нас нет никаких доказательств. Слова, пусть даже царские, – это лишь слова… Если князь рассмеется и отвергнет все обвинения, твоя королевская милость окажется в очень неловком положении.

– Значит, надо добыть эти доказательства! – решительно заявил правнук Густава Вазы. – Я должен рассчитаться с ним. Именно князь Иеремия был самым ярым обвинителем моего несчастного брата. До сих пор помню его ехидные слова и оскорбительный тон, будто это было вчера. Он издевался над братом, буквально втаптывал в грязь, упиваясь своей безнаказанностью! Бедный Владислав чуть не плакал от такого унижения… – Ян-Казимир осекся, заморгал, делая вид, что соринка попала в глаз.

Канцлер Оссолинский из деликатности отвел взгляд в сторону. Подданные не должны видеть слез монарха, даже столь ограниченного в правах, как король Речи Посполитой…

* * *

– Пани… Слава Езусу и Матке Бозке, мы нашли вас! – всхлипывала Дануся, взволнованная едва ли не больше госпожи. – Как будет рад пан гетман! Я добралась до него, передала письмо! Ох, что пришлось пережить по пути – словами не опишешь!

– Милая ты моя… – бессильно и счастливо выдохнула Елена. Голос ее прервался, потекли слезы.

– Как пани чувствует себя? Все в порядке? – спросил здоровенный казак с угрюмым лицом, пристально