Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интерлюдия Чичикова
В ворота одного из московских домов, расположенного рядом с известной гостиницей, въехала новенькая машина марки ГАЗ-12, в каких ездят товарищи вроде партийных чиновников. В машине сидел человек – не красавец, но и не дурной наружности, не слишком стар, но уже не слишком молод, не слишком толст, ни слишком тонок. Появление его не вызвало совершенно никакого интереса у соседей или прохожих. Он припарковал машину и скрылся в подъезде. Войдя в свою квартиру он, не соизволив снять обуви, прошёл в дальнюю комнату. На огромном письменном столе лежал портфель, всем своим видом манящий открыть его немедля.
Человек тяжело вздохнул. Сделал несколько шагов к портфелю. Остановился. Осмотрелся по сторонам. Выбежал из комнаты к входной двери, проверил – заперта ли? После чего подошёл к окнам и закрыл тяжёлые пыльные шторы. Когда же вся квартира погрузилась во тьму и тишину, он включил настольную лампу и, наконец, открыл чемодан. Вытащил бумаги, исчерканные и полуистлевшие, на одной из которых отчётливо разбиралось слово «paradis».
Роман Павлов был коллекционером. Но привлекали его не монеты, не марки, а рукописи и черновики русских классиков. Для получения их он часто пользовался своим высоким партийным положением.
Рукопись, что он держал сейчас в руках, принадлежала Николаю Васильевичу Гоголю. Несколько набросков, черновики, которые доказывали, что поэма «Мёртвые души» задумывалась трёхтомником. И перед коллекционером была, возможно, вся информация о третьей части.
Мужчина вчитывался в каждое слово. С лупой рассматривал каждую закорючку, пытался углядеть между строк стёртые пометки, хоть что-нибудь.
Каждое утро и каждый вечер молчаливо проводил он в компании этих черновиков, пытаясь найти что-то, что сам пока не понимал, но интуитивно стремился.
*
Когда осенней ночью 20 сентября 1956 года в квартире начался пожар, Роман Павлов спал без задних ног. Вскочил он уже, когда языки пламени перекинулись из кухни в гостиную. Мужчина бросился к книгам. Он открыл окно и начал выбрасывать их на улицу. Неравнодушные прохожие быстро нашли и ковры, и матрасы, чтобы сам мужчина выпрыгнул. Кричали ему, чтобы он бросал книги и спасался, но коллекционер не хотел их слушать.
Он кричал на огонь, нелепо пытаясь прогнать пламя от своих сокровищ, но всё было бесполезно. Мужчина бросился к столу, где лежали рукописи Гоголя, сгрёб их в охапку и, задыхаясь, двинулся к окну. Однако каждую ходку за книгами было делать всё сложнее. И в эту, наконец, он окончательно надышался дыма, в глазах потемнело, и он рухнул на пол, закрывая своим телом бумаги.
*
Павел Иванович открыл глаза и попытался пошевелиться. Дикая боль пронзила всё его тело. Слёзы невольно потекли из глаз. Он охнул.
В этот момент в палату вошла медсестра.
– Роман Иванович, не шевелитесь, пожалуйста! – воскликнула она, заметив, что пациент пришёл в себя.
Чичиков снова охнул, будто не замечая, что обращались к нему. Вытянул руку, перевязанную бинтами. И тогда медсестра подошла к его койке вплотную.
– Товарищ Павлов, соблюдайте указания докторов. У вас сложные ожоги. Вам нужно пребывать в покое.
– Голубушка, в ожоги я верю, вот только зовут меня Павел Иванович, и никакой не Павлов, а Чичиков.
– Товарищ Павлов, я вызову главврача, с ним и побеседуете. Ошибка, не ошибка, во всём разберёмся. Вы только спокойно лежите, а то потревожите раны.
– А вы не знаете, как так получилось, как я в госпиталь попал?
– Так пожар был. Вытащили вас, и сюда привезла бригада. Вы чудом в живых остались!
– Ясно. Благодарствую, – кивнул Чичиков и вновь охнул от боли.
Положение его и впрямь было плачевно. Всё тело, перемотанное бинтами с головы до ног, болело, а в голове одни крестьяне, помещики, да уездные города.
До появления главного врача Павел вслушивался в разговоры соседей по палате. Ему казалась странной манера обращения «товарищ», ни про каких «господ» и речи не было, за окном виднелся совсем незнакомый город и слышался шум, который Чичиков не мог объяснить.
Главврач разбудил успевшего задремать Павла.
– Роман Иванович, ну давайте обсудим, что тут у нас. Вот ведь удивительный вы человек, войну прошли – и ни единой царапинки, а тут в пожаре так пострадали…
Чичиков пытался вспомнить, какую именно войну и где он проходил, но в памяти были только пробелы.
– Да говорю же: я Павел Иванович Чичиков. Никакой не Роман Иванович Павлов. Послушайте меня!..
Мужчина обеспокоенно зацокал языком.
– Надо бы вас ещё на травмы головы проверить, товарищ Павлов. Вы что помните последнее?
– Ну, помещиков… – неуверенно проговорил Чичиков и услышал смех.
– Ну, помещиков и прочих буржуев мы все видим в гробу в белых тапочках и помним, что товарищ Маркс завещал нам. А до этого?
Чичиков насупился. Вести разговор было бесполезно, мужчина почему-то ему не верил. И вряд ли поверит в дальнейшем. Ещё, чего доброго, усомнится в психическом здоровье пациента, этого только не хватало… Так что Павел Иванович благоразумно сменил тему разговора.
– А, вот, уважаемый, мне же читать можно?
– Скоро можно будет, – благодушно кивнул доктор, видимо, обрадованный тем, что подопечный его перестал упорствовать в своём заблуждении и вещать про помещиков.
– А не сочтите за дерзость, могу ли я вас попросить принести мне Маркса перечитать. А то и впрямь не помню уже многого…
– Это можно. Даже нужно. Вам тут ещё недели две куковать, так что, вон, Маруську попрошу, она на смену пойдёт, занесёт.
– Маруську?
– Дочка моя. Медсестрой тут трудится, – улыбаясь, пояснил доктор.
*
Следующую неделю Павел Иванович провёл за чтением трудов Карла Маркса, которые ему любезно принесли. С Марусей тоже перебрасывался историями. Она в основном рассказывала фронтовые байки, из которых Чичиков узнал о страшной войне и о времени, в котором он почему-то очнулся. С тем, что его называют Романом, даже как-то смирился. Решил, что и впрямь, наверное, он головой стукнулся и рассудком оттого слегка повредился. Однако фамилию «Чичиков» записал. Вдруг удастся в какой-нибудь местной библиотеке на досуге вызнать, откуда она взялась у него в голове.
Когда время его пребывания в больнице закончилось, он уточнил адрес, по которому проживал, и отправился туда.
Сама квартира его теперь являла собой жалкое зрелище. Всё было покрыто толстым слоем копоти. Обгорелые обои свисали со стен. Пол представлял собой толстый слой угля,