ты зачем эти тетради народу раздала? Ты с ума сошла? Зачем ты занимаешься ерундой? Чего они только не написали! Разве можно спрашивать у покупателя, чего он хочет?

– Можно. Я опрос провела. Вынуждена была провести. Ты сбагрил мне погрызенные мышами тетради. Что мне оставалось делать?! У всех красивые тетради, а мне что, в школу с грязными, порванными тетрадями идти? Ты хочешь, чтобы в школе про меня говорили: «А-а, посмотри на эту девчонку с рваными тетрадями!»? Разве это я виновата, что пришли мыши и всё погрызли? Я, что ли, натравила этих мышей на тетради? Вы всегда меня только ругаете! Всегда только я виновата! И только мне отдаете рваные тетради-и-и… – Я не смогла сдержаться и зарыдала.

Я всегда плакала, когда раздражалась. Мне моя эта черта очень не нравилась. Но она мне и помогала. Обычно вопрос или проблема таким образом закрывались. В этот раз вопрос тоже был закрыт. Но Хаккы должен получить по заслугам! Может, и не сегодня, но через год я обязательно ему отомщу…

Чешмеджи-деде

Бакалея находится прямо напротив мечети. Со звуками азана[12] дедуля идет в мечеть. В магазинчик он вообще не заходит. Если бы азан звучал целый день, он бы целый день ходил в мечеть. Деревенские дети тоже ходят в мечеть. Там деревенский имам с ними занимается. Но мне больше нравится наблюдать не за тем, как они идут в мечеть, а за тем, как они оттуда выходят. Потому что они сразу же бегут в магазинчик и накупают кучу всего. Они заходят в мечеть днем и выходят оттуда вечером.

До вечера в бакалею не заходит вообще ни один ребенок. Меня это раздражает.

И вот детям, которые приходят в магазинчик, я наконец сказала: «Слушайте, поговорите вы с вашим ходжой, пусть он вам переменки сделает. Вы целый день в мечети сидите, жалко же вас. Два раза можете на перемену выйти, в бакалею зайти, сладенького чего-нибудь купить. Потом снова в мечеть пойдете. Подышите хоть воздухом чуть-чуть!»

Каждому, кто приходил, я это говорила. И в конце концов – а как ты думал? – это увенчалось успехом. Ну, поначалу, по крайней мере. Мы, дети, когда говорим что-то хором, получается звук, похожий на крик индеек. Когда все в один голос потребовали: «Хотим перемену! Переменку! Переменку!» – ходжа, конечно, рассердился. Он начал искать того, кому эта идея в голову пришла. Нужно сказать, поиски его продлились недолго: дети меня сразу выдали.

В тот день вместе с дедулей из мечети вышел и ходжа. Ходжа сказал:

– Этот ребенок все время в бакалее сидит, хаджи. Пусть тоже в мечеть ходит.

А дедуля… Да он будто только этого приглашения и ждал.

– Конечно-конечно, отправим, – не раздумывая ответил он.

Конечно, отправит! А как же я? А как же мое мнение? Мои мысли? Хочу ли я вообще туда идти? О Аллах, как же здорово быть дедулей, а! Ты за всех все решения принимать можешь. Если ты дедуля, ты – король! Не жизнь, а рахат-лукум!

На следующий день меня отправили в мечеть. Вчера я сидела и ждала, пока дедуля выйдет из мечети, сегодня жду, пока сама выйду из мечети. Красота!

Еще и перемены нет! Я упала в яму, которую сама же вырыла!

Поскольку народу было много, образование было так себе. Ходжа каждому из ребят мог уделить очень мало времени. Когда очередь доходила до меня, я быстренько говорила наизусть молитвы, а потом садилась в угол и делала закладки из обертки от шоколадки.

Меня просто разрывало от скуки!

В один из дней ходжа попросил нас всех подмести во всей мечети. Ничего себе учеба! Дети быстро побежали за метлами и стали подметать. У меня вся жизнь прошла с метлой в руке: сначала я мела бакалею, потом мела кофейню… Сейчас мне еще и мечеть мести надо! Ага! Как бы не так! «Никогда в жизни», – отрезала я. Мы же еще и в школу ходим, вообще-то. Так разве в школе мы подметаем? Не-ет. Ну а зачем тогда нам подметать в мечети, куда мы ходим на летних каникулах? Я не подметала сама и не давала подметать другим. Еще и перемены нет!

И вот в конце недели ходжа не выдержал моей болтовни.

– Заберите ее из мечети, хаджи! – заявил он дедуле.

Дедуля не удивился, но и не собирался бросать дело, которое начал:

– Раз так, пойдешь учиться к Хюсние. Она дает уроки на дому.

О-о-о, ее я люблю. Она приходит иногда в магазинчик. Очень любит поговорить. Я согласилась: «Хорошо, пойдем».

Каждый день я совершала омовение, покрывала голову, одевалась в закрытую одежду, вешала на шею сумку с Кораном и шла домой к этой женщине. Я хотела, чтобы она так же щепетильно, как и я, относилась к этому процессу. Но она так не делала. Она была старая. Постоянно ходила в туалет по-маленькому, не совершала повторное омовение, но продолжала учить меня Корану. Это было неправильно! Это шло вразрез с тем, чему меня научили ранее. Каждый день я приходила домой и спорила с домашними:

– Да она же учит меня Корану без омовения! Какая же она ходжа? Как же мне учиться, как?

Я плакала. Моя учительница не следовала правилам. Бабуля тоже злилась:

– Эта тебе не понравилась, тот не понравился. Так и останешься неучем, внучка.

Я злилась в ответ, снимая с себя закрытую одежду так, словно пыталась ее порвать:

– Да я лучше вообще не выучусь, чем буду так учиться!

И убегала к другой бабуле. Я знала, что первая бабуля будет скучать по мне, если не увидит два дня, а потом сама откажется от идеи отправлять меня на эти уроки. И каждый раз именно так и выходило. Как не выдерживает материнское сердце, не выдерживало и сердце моей бабули. В конце концов они нашли другого ходжу.

– Так нельзя, – сказал мой дедуля из кофейни. – Если она все время будет ныть, пусть не ходит. Вечером поговорю, пусть ходит к Кара Мехмету.

Я знала этого человека. Он был очень серьезным ходжой, всегда сидел перед мечетью, осматривал всех, кто мимо проходил. Его дом был на противоположной стороне озера. Я подумала, что после его уроков буду ходить к озеру.

– Хорошо, – сказала я. – Пойду к нему.

И пошла. И собиралась ходить. Я была настроена серьезно. Не собиралась бросать на этот раз. Но я не могла произнести арабский гортанный звук «айн». У меня никак это не получалось. Ходжа же на букве «айн» зациклился и говорил, что не пойдет дальше, пока у меня не получится правильно произнести эту «айн». Дома я спорила:

– Мы разве по-турецки не можем читать, если «р» не выговариваем? Что за ерунда!

И я была права! Но ходжой был он, и, конечно, все должно было быть так, как говорит он. В конце концов из-за этой «айн» я бросила заниматься и с ним.

Потом мне сказали, что последний выход – Чешмеджи-деде.

– Что? Чешмеджи-деде? Да он же совсем старый! Чему он меня научит?!

Но мои дедули и бабули были непреклонны. Сказали идти к нему, чтобы он наконец научил меня Корану.

– И не возвращайся, пока не выучишь Коран. Больше ходжей нет! – добавили они.

Я пошла. У Чешмеджи-деде белоснежная борода и голубые, словно бусинки, глаза. Он о-очень старый. Такой дедушка может прийти к человеку, наверное, только во сне. А еще он очень милый с этой его белой бородой. Я хожу к нему каждое утро, мы читаем по две буквы.

– Давай-ка я тебе кое-что расскажу. Когда я был маленький… – начинает рассказывать дедушка-ходжа. Он настолько старый, что помнит только свое детство. Но рассказывает он об этом очень увлекательно. Я и так обожаю слушать всякие истории, а его истории… это ж прямо как сказки! Пока Чешмеджи-деде рассказывает, я смотрю на него, а сама витаю в других краях. Он рассказывает, рассказывает… а потом вдруг засыпает.

Чешмеджи-деде живет один. Кроме того, он очень стар. Пока он спит, я прибираюсь у него дома. Потом, перед тем как уйти, беру из вазочки на столе конфету, гуляю по деревне, а затем иду в магазинчик. Чешмеджи-деде и я счастливы. Наконец я нашла самый подходящий для меня образ жизни!

Но, конечно же, моя такая замечательная комфортная жизнь не продлилась долго. Однажды вечером мамины родители пошли в гости к папиным родителям. Мы, конечно же, тоже пошли. Я такие походы не люблю: когда все вместе и сбежать совсем не к кому. Меня все мучают. То один дедуля пристанет с расспросами,