«банкротство среди знати стало знаком времени» (Ibid.: 611). Хрестоматийно известен поступок герцога де Ришелье (Элиас 2002: 87), который выбросил за окно врученный его сыну кошелек денег, обнаружив, что тот сохранил его содержимое вместо того, чтобы все истратить, как полагается истинному аристократу. Этот пример как нельзя лучше иллюстрирует аристократическую этику в противоположность буржуазной – с ее ценностью накопительства и заботой о прибыли. Их различие, достаточно подробно описанное Н. Элиасом, осуществляет «водораздел» между общественной и частной сферами. Превращая даже утренний туалет короля в одну из главных придворных церемоний, двор тем самым не оставлял места частной сфере, будучи тотально общественным явлением (там же: 105–111, 114–115).

Само понятие «частного» в придворном обществе было проблематичным в связи с тем, что поле публичной репрезентации начиная со Средневековья понималось как атрибут статуса властвующего лица, а не как сфера социальной жизни. «В феодальном обществе Высокого Средневековья существует публичная сфера, отделенная от частной. Эта репрезентативная публичность конституируется не как социальная область, как сфера публичности, скорее она есть нечто подобное статусному признаку, если к ней можно применить этот термин. Статус феодала-землевладельца, на какой бы ступени он ни находился, сам по себе нейтрален по отношению к критериям «публичный» и «частный». Но обладатель этого статуса представляет его публично: «не существует репрезентации, которая была бы „частным“ делом» (Хабермас 2017: 55). Именно публичное присутствие сеньора делало видимым «нечто малоценное или бесполезное, нечто низкое, [что] не может стать объектом репрезентации» (там же: 56). Дарение одежд, распространение индивидуальных знаков отличия на различных предметах, оружии, мебели являлись средствами общественной репрезентации, посредством которой та или иная личность утверждала свой социальный статус, а причастные к ней индивиды через служение имели возможность сделаться «видимыми». В феодальном обществе условием «видимости» были индивидуальные знаки отличия сеньора в системе ливрей, обозначавшие факт признания в системе служения. В придворном обществе таковым стал социальный статус, который определялся степенью великолепия костюма, регулируемой сумптуарными законами. Постепенное нивелирование этих законов обозначало все меньшую степень социальной обусловленности модных значений костюма и, как следствие, превращение моды в сферу, все менее подвластную государственному регулированию и правовым директивам властвующих лиц.

Упразднение сумптуарных законов было следствием нивелирования модных коннотаций в рамках придворного общества в качестве средства выражения социальной структуры и вестиментарной репрезентации как основного «переднего плана» социальной идентичности индивида. Мода как форма выражения дискурса господина достигает своей кульминации и одновременно логического завершения, по мнению С. Жижека (Žižek 2016: 494), во фразе Людовика XIV «государство – это я». В ней выражена трансформация социального тела господина в политическое тело государства и, как следствие, знаки отличия индивидуальности монарха, которые сохраняются лишь как знаки-метки социальных и статусных различий, что делало уже невозможным разговор о них как знаках моды.

Преодоление статусной семантики костюма. Французская революция (1789–1799)

В конце XVIII века мода перестала быть сферой «легитимной» публичной репрезентации, подлежащей государственному регулированию. В платье символическая (декоративная) составляющая, ранее бывшая инструментом репрезентации социальной структуры общества, постепенно уступила место тенденциям утилитаризма и комфорта. Именно Англия как «менее придворно-центрированное общество и с более высокой социальной мобильностью, в целом ассоциировалась с более эгалитарными стилями в одежде, простыми модами и практичными тканями, где подражание отдельным элементам одежды рабочего класса можно проследить уже с середины XVIII века» (Ribeiro 1995: 35). Именно благодаря английскому влиянию мужской костюм становился все более функциональным и менее формальным. Если во французской культуре символическая составляющая костюма выступала в качестве маркера социального положения в иерархии политического тела короля, то в английской необходимость в ней отсутствовала. Как полагает Ф. Тикнесс, «во Франции одежда – сущностный и наиболее важный предмет всеобщего внимания» (цит. по: Ibid.: 36). Похожее замечание делает и Дж. Эндрюс, обращая внимание на то, что французы особенно неравнодушны к «внешним знакам величия, к шпагам и объемным платьям… столь роскошным, будто они предназначены для посещения двора. Он также отмечает, что в связи с растущим числом французов, путешествующих по Англии, где одежды проще, стало возможным встретить «разгуливающих по улицам Парижа в утреннем нижнем платье (undress on a morning), модников, прежде считавших ниже собственного достоинства облачиться для прогулки в подобный наряд» (цит. по: Ibid.).

1780-е годы можно считать десятилетием господства английских мод как для мужчин, так и для женщин. «Малый словарь двора и города» (Petit Dictionnaire de la Cour et de la Ville, 1788) с сожалением констатирует охваченность всего Парижа английскими привычками, включая одежду: «Платья, экипажи, лошади, украшения, напитки, спектакли, сады и мораль – все английское» (Ribeiro 1991: 340). Влияние английских вестиментарных идеалов, особенно в мужском платье, было настолько значительным, что затронуло в том числе и отношение к официальному придворному костюму. Как подчеркивает Ж. Кишера, в правление Людовика XVI стало хорошим тоном преступать правила установленного церемониала: подданные могли явиться перед королем в камзолах без вышивки и с тростью; наиболее высокопоставленные лица стали пренебрегать носить орденские ленты и знаки почета (Quicherat 1877: 610). Являясь «оплотом» придворного общества, они если не прямым образом способствовали, то во всяком случае свидетельствовали о подступающей все ближе Революции.

В женской моде английское влияние сказалось в распространении платья в стиле редингот (robes en redingote – от англ. riding-coat – жакет для верховой езды), с лацканами, обшлагами на рукавах, двойным воротником и металлическими пуговицами. Вскоре к этому одеянию добавились галстук, жабо, жилет и двое часов с брелоками, свисающими из-под карманов жилета. А так как некоторые дамы начали носить шляпу из бобра на голове и взяли в руки трость, их называли «мужчинами в юбке» (hommes en jupon). Облачение в платье для верховой езды, служившее зачастую нарядом и для путешествий, часто приводило к невозможности точного определения гендерной идентичности. С. Пипс отмечал: «Когда герцогиня Куинсберри путешествовала по Европе в 1734 году, одетая в такой костюм, к ней, по словам брата, более двадцати раз обращались: «Сэр» (Arnold 1999: 20). Как замечает Дж. Арнольд, этот костюм, имевший мужской крой, был также принят в Англии как альтернатива утреннего, неформального платья, что раздвигало границы его употребления (Ibid.: 20).

Подражание английским модам в XVIII веке оказало существенное влияние на вестиментарный портрет французского и в целом европейского общества, обнаружив все более проявляющуюся неэффективность костюма в проведении различий между полами, а также еще до Революции продемонстрировав постепенное «отмирание» в костюме его символической, статусной составляющей. В период Революции предпринимались попытки полностью нивелировать эту статусную составляющую. Чтобы устранить сословные различия в одежде, отказывались от чрезмерных излишеств и декоративных отделок. Однако эти меры способствовали упадку шелковой отрасли и индустрии роскоши в целом. В марте 1791 года Марат в