подходящей для потребления, особенно пассивность делала женщину крайне восприимчивой к тому, чтобы быть захваченной впечатлением от приятных и легкомысленных изделий» (Jones 1994: 963). Уже в 1700 году большинство из них, от домашних служанок до благородных дам, тратили на одежду в два раза больше средств, чем их мужья, а после 1750 года стоимость гардероба представительниц всех классов возросла в пять-десять раз по сравнению с мужским (Jones 1994: 948; Roche 1987).

Салонная культура как институциональная база Республики писем произрастала из другого рода частной сферы, определяемой через противопоставление государственной власти и двора, который ее воплощал (Goodman 1989: 329). Дамы, в придворной жизни не участвовавшие, организовывали салоны как альтернативную форму досуга, что позволяет отнести их к проявлениям частной жизни общества. По мнению Д. Гудман, первые салоны, будучи одной из форм времяпрепровождения того же аристократического общества, только за пределами двора, представляли скорее одну из форм досуга, нежели поле развития критической мысли (Ibid.: 338).

Ю. Хабермас в отношении Отеля мадам де Рамбуйе[30] отмечает, что салоны XVII века продолжали основываться на все той же «учтивости» (honnitete), царившей при европейских дворах (Хабермас 2017: 82). Тем не менее салон XVII века заложил основы, способствовавшие его функционированию в XVIII веке как институциональной базы Республики писем.

Становление салонов как центров словесной культуры постепенно переносило акцент с господствовавшей при дворе визуальной репрезентации личности на словесную. Речь, остроумие, выказывавшие тонкость и глубину ума, талант становились «входным билетом» в мир формировавшихся в салонах элит. «Как отмечала Х. Арендт, „салоны стали местом встреч для тех, кто учился представлять себя через разговор… здесь буржуа учился показывать себя“» (цит. по: Успенская 2002). Словесные портреты, пик популярности которых приходится на начало и середину 1600-х годов (Неклюдова 2008: 206–209), как раз выражали процесс становления слова в качестве нового средства идентичности. Посредством описания внешних черт облика и характера индивида осуществлялась «транскрипция» господствующего в аристократической культуре визуального кода и перевод его в код словесный. В салоне мадам де Рамбуйе даже стремились реформировать французский язык, который полагали грубым. Поэтому наиболее почетными гостями, как указывает В. И. Успенская, признавались члены Французской академии, получавшие в стенах салона полную поддержку своей работы по реконструкции языка. Тем не менее салонная культура в XVII веке еще не сформировала обособленного от придворного общества пространства, являясь медиатором между буржуазной сферой и двором и подготавливая кадры новой аристократии, или, другими словами, «дворянства мантии».

Описывая салон мадам де Рамбуйе, Э. Мань указывает на то, что «после 1627 года во дворце стали принимать нескольких молодых людей, отличавшихся острым языком и элегантно-фривольным пером. Среди них можно назвать Антуана де Грамона, графа де Гиша, который впоследствии станет маршалом Франции; Антуана Годо – мелкого буржуа, уродливого коротышку, ставшего потом, по назначению кардинала Ришелье, епископом; Симона Арно и Пьера-Изаака д’Арно де Корбевиля – офицеров карабинерского полка. Эта четверка пустоватых и ветреных юнцов, отдававших все свое время какой угодно ерунде и любовным интрижкам, непрерывно сыпала остротами: они неустанно хохотали сами и вызывали радостный смех вокруг» (Мань 2002: 260). Данное описание обнаруживает иную ипостась салонов XVII века, существовавших и как средство экспансии аристократического этоса среди поднимающейся буржуазии, и как альтернативная придворному обществу форма досуга. Развлечение и приятное времяпрепровождение стали основным поводом для собраний в салоне, где ценность владения словом выступала пока еще не средством критической аргументации, а инструментом ведения беседы. Салонные беседы основывались не на строгом этикете, свойственном придворному пространству, а на проявлении индивидуальности через слово: именно тогда она делала первые шаги через остроты, которые своей новизной приводили в восторг придворную публику.

В XVIII веке салоны под руководством мадам Жофрен, мадемуазель Леспинас и мадам Неккер представляли собой уже иную модель общественных собраний, которые наряду с английскими coffee-houses и немецкими Tischgesellschaften являлись аполитичным тренировочным полем для критической общественной рефлексии, выступая в качестве переходного элемента между разрушающейся придворной публичностью и формирующейся новой – буржуазной публичной сферой. Преемственность в образовании аутентичной публичной сферы, по мнению Ю. Хабермаса, представляется существенной, так как посредством нее буржуазный авангард образованного среднего класса учился искусству критически-рациональных публичных дискуссий благодаря контактам с высшим светом. Одно из основных отличий салонов XVIII века от предыдущего столетия состояло в том, что социальная мобильность, ставшая результатом такого рода контактов, способствовала образованию публичного пространства Республики писем как центра критицизма сперва литературного порядка, а затем и политического. Новая аутентичная публичная сфера, состоящая из критически мыслящих представителей как аристократического общества, так и буржуазии, опрокидывала систему социальных различий, свойственную обществу Старого режима. Салон становился пространством социального уравнивания, где оттачивались навыки критической рациональности в разных дискурсивных практиках и развивалось умение владеть словом в качестве нового «переднего плана», в терминологии И. Гофмана. Так, владение словом стало новым средством идентификации индивида, а точнее мужчины, в обществе.

Можно сказать, что салоны являлись порождением женской культуры, что вызывало критическую реакцию. Так, Ж.-Ж. Руссо полагал, что, «не имея возможности самим стать мужчинами, женщины так превращают нас в женщин» (Руссо 1961б: 147). Однако женщины в салоне не стремились проявить себя[31]. Они выступали лишь тактичным «модератором» беседы, способствуя тому, чтобы каждый из присутствовавших мужчин смог выразить себя в новом рационально-критическом дискурсивном поле. «Второстепенная» роль женщины в парижских салонах способствовала возникновению представления, что подлинным хозяином салона был мужчина[32], так как в XIX веке распространение получают салоны, все чаще ассоциировавшиеся с мужчиной – хозяином дома или его частым посетителем (Kale 2002: 135). Например, английские кофейни как прообраз публичного пространства были по составу мужскими, а во Франции частное пространство аккумулировалось женщинами. Именно там зародилась новая форма мужской идентичности. Она выражалась через дискурсивные практики и оттеснила на второй план визуальную репрезентацию придворного общества Старого порядка как основного способа самовыражения представительниц слабого пола, подтверждая мысль Г. Зиммеля, что «мода представляла собой для женщин компенсацию их профессионального положения» (Зиммель 1996: 281).

Платье-рубашка – знак опрокидывания вестиментарных ценностей общества Старого режима

Вытеснение женщин в сферу внутренней частной жизни, в классификации Ю. Хабермаса, находило свое выражение и в господствующей неоклассической женской моде этого периода, буквально сводившейся к chemise (рубашке) и, можно сказать, собой эту сферу воплощающей. Освобождению нижней рубашки от статуса «неглиже» способствовал не в последнюю очередь портрет Марии-Антуанетты кисти Э. Виже-Лебрен (1783), который в том же году был выставлен в Салоне и вызвал массовое возмущение неуместностью неформального одеяния для изображения королевы на официальном портрете. Производители и торговцы товарами моды обвиняли королеву в том, что на портрете «она предстала как горничная, чтобы унизить Францию, умышленно