Его отец не приехал. Он пожелал остаться в своём доме в Александрополе, где, к сожалению, был потом убит турками на крыльце своего дома.

Однажды Дмитрий Иванович принёс большой бурдюк с вином, и в тот вечер мы все собрались и пили тосты за Софью Ивановну и её жениха, Георгия Капанадзе, которые вскоре должны были пожениться. (Я не видел Дмитрия с моей первой встречи с г-ном Гурджиевым. Он был тем «вторым человеком», который шёл с ним рядом). Когда состоялась свадьба, г-н Гурджиев устроил свадебный обед – не в просторном доме Мандзавино, а в нашем маленьком домике, где всё было просто. У нас был хороший банкет. Была приглашена группа музыкантов – сазандари[7], чтобы развлекать нас. Благодаря ним, мы услышали настоящую восточную музыку.

На следующее утро молодожёны перешли на второй этаж нашего дома, где София села на ковёр и начала прясть. Это была восточная традиция, символизирующая то, что новобрачная с самого первого дня и впоследствии будет безостановочно трудиться. Из этих ниток она потом должна была выткать рубашку для мужа.

Жизнь продолжалась. Мы вскоре узнали, что г-н Гурджиев собирается снять большой дом в конце сада, поскольку хозяин решил его достроить. В феврале г-н Гурджиев обязал свою жену написать письма его ученикам, которые ещё были в Москве и Санкт-Петербурге, сообщая, что все, кто хочет работать, могут приехать к нему в Ессентуки. Тем временем он должен был всё приготовить для того, чтобы их принять. Нужно было купить кровати, столы, стулья и другие необходимые вещи. Проходило время. Хозяин достроил дом. Начала прибывать мебель, и вскоре дом стал пригодным для жизни.

Именно здесь, также в феврале, я в первый раз услышал музыку г-на Гурджиева – в одной из многочисленных комнат, где вскоре должны были жить ученики из Москвы и Санкт-Петербурга. По вечерам он начал приходить с гитарой, принадлежавшей Мандзавино, ложиться на тахту (восточный диван с подушками) и играть.

Эта музыка была не похожа на вальсы и мазурки. Позже он использовал её для нашей «священной гимнастики», а когда я спросил об этой музыке, он ответил, что она взята из учебника игры на гитаре. Но она была совершенно другой. Г-н Гурджиев играл не в обычной манере, а только кончиком среднего пальца, как если бы играл на мандолине, скорее слегка задевая струны. Это были даже не мелодии, а тихие наброски мелодий, нужно было внимательно слушать, чтобы уловить всё разнообразие музыкальных вибраций.

Безусловно, это были воспоминания мелодий, услышанных им во время его коллекционирования и изучения ритуальных движений и танцев в различных храмах Азии. В то время он не мог записать эти многочисленные мелодии на бумаге, но он запоминал их.

Это наигрывание, по сути, было введением в новый для меня характер восточной музыки, которую г-н Гурджиев позже захотел мне продиктовать. Для нас Ессентуки однозначно могут быть названы колыбелью музыки г-на Гурджиева. Ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге о музыке не говорилось ни слова. Но, конечно, мы можем говорить об этом только в отношении тех лет, что последовали за 1916 годом, потому что то, что происходило ранее, нам неизвестно.

Однажды утром я вышел на улицу и, к моему удивлению, увидел приближающихся к нашему дому моего друга Захарова и г-жу Башмакову, даму средних лет из санкт-петербургской группы. Их сопровождали несколько незнакомых людей, которые, как я потом узнал, были из московской группы г-на Гурджиева. Среди них был Александр Никанорович Петров, один из основных учеников. Физически он был похож на молодого здорового быка. Позже я узнал, что у него был очень здравый разум и одарённость в математике и технике.

В тот вечер все мы собрались в одной из комнат нашего нового дома, и г-н Гурджиев сказал: «Никанорыч, прочти-ка нам лекцию». И Петров без подготовки начал говорить о том, что нужно входить в Работу всем своим существом. Он был чудесным лектором, его чёткий голос был хорош как в большом зале, так и в маленькой комнате. Речь его текла логично, без запинок.

Обычно по вечерам г-н Гурджиев общался с нами и давал нам упражнения. Одна из комнат уже была названа «комната г-на Гурджиева». Там был ковёр, на котором все мы учились сидеть со скрещенными ногами на восточный манер, в то время как он сам сидел на софе в той же позе. Через некоторое время начали появляться ковры на стенах и комната приобретала тот вид, который обычно имела комната г-на Гурджиева: полностью увешанная коврами. Но вначале был только один ковёр и одна софа, а в комнатах учеников только кровать и стул, ничего больше.

С самого начала наши беседы касались внимания. Г-н Гурджиев говорил нам очень серьёзно, что внимание абсолютно обязательно для любой работы, которую мы будем с ним выполнять. Если мы этого не поймём, ничто не сможет привести нас к цели, ради которой мы к нему пришли. Все мы чувствовали, что мы уже нечто большее, чем просто тело. Мы знали, что в нас есть «что-то ещё», и нам хотелось узнать, что это. Что нам делать с «этим»? Как «это» назвать? Как мы можем обнаружить «это»? Как мы можем зависеть от «этого», а не от физического тела? Подобные вопросы были для нас по-настоящему важны, и г-н Гурджиев пояснил, что если мы не научимся вниманию – не в обычном смысле, но направляя всё наше внимание на развитие внимания – мы никуда не придём.

Для этого он давал нам упражнения. Весь следующий день мы выполняли задание, в котором внимание занимало центральное место. Не имело значения, где мы при этом были: на кухне, в саду или с лошадьми, когда они появились. Г-н Гурджиев планировал всё, что происходило в доме, и ничего, совсем ничего не могло произойти, о чем бы он не знал, не видел или не присутствовал при этом.

Мы вставали рано, пили чай, и каждый получал свой фунт хлеба на день. Около часу дня мы обедали. На террасе стояли маленькие столики и четыре стула возле каждого. На столах были цветные скатерти? Каждое место было сервировано ножом, вилкой, ложкой и салфеткой? Ничего подобного! На каждом столике стояла одна глубокая глиняная миска, и все четверо ели из неё деревянными ложками.

Меню было примерно таким: аппетитный борщ или