какой-нибудь другой питательный суп с овощами, а на второе – большой кусок мяса с картошкой и фасолью или другими овощами для каждого из нас. Вечером мы пили чай с остатком хлеба.

В то время мы с женой жили в нашем маленьком домике, но г-н Гурджиев сказал нам, чтобы мы кушали вместе со всеми. Это было просто невыносимо для моей жены, которая не могла есть из одной миски с другими людьми. Я не знаю, как она это сделала, но г-н Гурджиев разрешил ей завести свою тарелку. Возможно, он не хотел так сильно давить на неё, поскольку впереди были другие сложности.

Однажды я начал есть «медленно и сознательно», как описано в книгах, которые я читал перед встречей с г-ном Гурджиевым. Размышляя над физическим процессом трансформации пищи, над тем, что обычно она не может служить высшей цели, и обо всём, что было сказано об эволюции, я убедился в необходимости сознательной еды.

Во многих религиях молитва перед едой напоминает нам об этой необходимости. Я медленно и сознательно съел только четыре полные ложки, а общая миска уже опустела. Когда мы ели, г-н Гурджиев обычно ходил между столами, всё замечая. В этом случае он только остановился возле меня и сказал: «Хорошо, Фома, хорошо!»

Г-н Гурджиев обычно говорил: «Человек должен есть не как животное, а сознательно». Я думаю, он имел в виду то, что нам не нужно «отождествляться» с едой, что обычно происходит, когда голодный человек наконец добирается до пищи.

Я как сейчас вижу его, сидящего в кресле, его мускулы как всегда расслаблены, он всем своим весом погрузился в кресло. Он медленно подносит ко рту прекрасную неочищенную грушу. Не торопясь, он откусывает кусочек, как если бы пытается вобрать весь её аромат, весь её вкус. Так продолжается, пока груша не закончится.

Я много раз наблюдал его манеру еды. Мне всегда казалось, что он демонстрирует нам, как следует есть.

Вскоре после того, как прибыли члены московской группы, г-н Гурджиев начал давать некоторым из них серьёзные нагрузки. Мы часто не понимали этого, но объяснение можно найти в основном принципе Работы этого второго периода: пытаться остаться с ним, несмотря на все препятствия, и помнить, зачем мы пришли к нему.

Он часто говорил, что в жизни большое несчастье или даже обида может продвинуть людей вперёд. На пути, которому мы следовали, учитель преднамеренно создаёт такие удары, но под его наблюдением они не могут принести объективного вреда тому, с кем он работает. «Где есть Георгиваныч, там блохи не кусают», – говорил он, имея в виду, что удары судьбы в виде каждодневных несчастий не касаются того, кто с ним работает. В нашем случае страдание было намеренным, чтобы проверить нашу решимость достичь своей цели. И чем дальше продвинется человек, тем сильнее надавит на него г-н Гурджиев.

В Уч Дере г-н Гурджиев настолько сильно надавил на Захарова, что тот в конце концов не смог это вынести и уехал в Туапсе, где перенёс серьёзную болезнь. Он даже вернулся назад в Санкт-Петербург, но ухватился за первую же возможность вернуться к нам на Кавказ. Здесь перед ним предстали новые трудности. Гурджиев принял его, всё ещё слабого после болезни, без особой нежности, отказывая в помощи с жильём. Захарову нужно было переехать в маленькую комнатку где-то по соседству.

Когда я пришёл повидать его, он лежал на кровати, полностью одетый. Он выглядел несчастным, ещё не совсем выздоровевшим и в большой депрессии от того, что произошло.

Через два или три дня он снова был среди нас.

Ранее г-н Гурджиев где-то дёшево купил огромный тюк спутанных разноцветных шёлковых ниток. Это было выгодное вложение. Товаров сейчас поставлялось мало, и шёлк очень поднялся в цене. Ещё до прибытия людей из Москвы и Санкт-Петербурга он сам начал распутывать эти нитки, работая очень быстро, с большой сноровкой, часто заставляя меня держать моток на двух руках. Доктор Шернвалл пытался делать то же самое с помощью спинки стула.

После того как прибыли остальные, работа пошла быстрее, и вскоре было готово много мотков. После этого нитки нужно было намотать на маленькие бумажные трубки. Нас всех попросили принести всю белую бумагу и все карандаши, которые мы смогли найти. Я робко сказал, что у меня есть нотная бумага редкого формата, которую я собирался использовать для оркестровки своего балета (один печатный лист этой бумаги я отдал Прокофьеву, который специально приехал за ней из Кисловодска). «Хорошо. Но почему вы говорите это? Несите её сюда!» – сказал г-н Гурджиев. И в один момент эта драгоценная бумага была порезана на маленькие кусочки, кусочки были обернуты вокруг карандашей, а шёлковые нитки обвились вокруг бумажных трубочек. Это была утомительная работа, мотать и мотать… Все терпели, но я не мог этого выносить. Думал ли я тогда о пути «мудрого» человека, я не знаю, но я решил изобрести машину, которая будет мотать, пока г-на Гурджиева не будет.

Один из учеников наивно поверил, что г-н Гурджиев собирается руководить экспериментами по магии, возможно, даже вызвать инопланетных духов. Для этого нужен был ладан, который этому ученику удалось достать. Он хранил его в маленькой деревянной круглой коробочке с плохо прилегающей крышкой – как раз для маховика моей будущей машины!

Я позаимствовал коробочку и нашёл в подвале немного толстой проволоки, послужившей осью и ручкой. Для того, чтобы катушка сама держала бумажную трубку, я приспособил карандаш с английскими булавками с обоих сторон. Коробочка и катушка вращалась в отверстиях, выбитых в кусочках жёсткого картона, прикреплённого к маленькой доске. С замиранием сердца я начал мотать первый моток… Машина работала великолепно!

Только тогда г-н Гурджиев вошёл в дом и бросил взгляд на мою фабрику. «Умник! – сказал он. – Вам всегда нужно изобрести что-то». Но машина продолжала работать без перерыва, и вскоре моточки шёлка были готовы.

Однажды вечером г-н Гурджиев принёс большую коробку, в которой было много отделений, и сказал мне: «Итак, Фома, поезжайте завтра в Кисловодск и попробуйте продать этот шёлк».

«Но Георгиваныч, – ответил я, – Кисловодск полон моими знакомыми из Санкт-Петербурга. Я не могу продавать там!»

«Наоборот, так намного лучше. Имея так много знакомых, вы быстрее продадите этот шёлк».

Итак, на следующий день я сел на поезд в Кисловодск. Когда я прибыл, уже смеркалось, но я не пошёл к своим друзьям, потому что им не были нужны шёлковые нитки, а также потому, что я не хотел, чтобы распускались слухи. Под покровом темноты