Растроганный воспоминаниями, со смутной улыбкой на лице вступил пан Станислав в храм Божий.

Служба заканчивалась. Гальчевский сел на стул в последнем ряду и стал слушать.

– Спасибо тебе, Господи, за то, что я не один, а среди людей, – говорил невысокий, круглый, лысый человек в черной одежде, с белой полоской на стоячем воротнике рубашки – единственном свидетельстве сана, – стоявший на невысокой кафедре, – за то, что вокруг меня единомышленники, разделяющие со мной мою веру и убеждения. Если у вас есть еда, если на плечах ваших есть одежда, если у вас имеется крыша над головой, то вы богаче большинства людей в этом мире, потому что у них этого нет!

Он замолчал, глядя на присутствующих в зале, давая им возможность оценить сказанное. Голос у него был неторопливый, держал он себя удивительно по-домашнему. Казалось, он не читает приготовленную заранее речь, а делится своими мыслями с друзьями и соратниками. Слова его были просты и не похожи на проповедь и оттого необычны. Он верил в то, что говорил.

– Если у вас есть деньги в банке, в кошельке или в старом чулке под матрасом, то вы среди восьми процентов богатых мира сего, потому что у остальных этого нет. Если вы проснулись сегодня утром, чувствуя себя скорее здоровым, чем больным, то вы более благословенны, чем миллионы людей, которые не переживут следующую неделю. Если вам повезло не знать войны, одиночества тюремной камеры, агонии пыток, голода, то вы счастливее пятисот миллионов, которые изо дня в день живут в этом!

От его слов мороз бежал вдоль хребта.

– Если вы приходите в церковь свободно, не опасаясь репрессий, ареста, пыток и смерти, то вы более благословенны, чем миллиард людей, которым в этом отказано. Если живы ваши родители – вы богаты! Если в вашей руке лежит ладонь близкого человека, если вы можете прикоснуться к его плечу, кивнуть ему и улыбнуться – вы более благословенны, чем тысячи и тысячи людей на Земле, у коих этого нет. Даже когда вы читаете вашу ежедневную газету или письмо от друга, вы счастливее тех двух миллиардов населения Земли, которые не умеют читать. Всегда помните об этом. Помните об этом, когда вам хочется пожаловаться на жизнь, на ближних своих – неблагодарных детей и докучливых стариков, на неинтересную работу и маленькую зарплату. Помните об этом, когда вы думаете, что вам не воздают по заслугам и не прислушиваются к вашим словам. Идите и помните о том, как вы благословенны. И не забывайте повторять: «Спасибо тебе, Господи!»

Пану Станиславу проповедь понравилась, а личность священника заинтересовала его. После службы он терпеливо переждал, пока отец Генрик ответит на вопросы прихожан, и, когда тот остался один, подошел к нему, представился, заговорил по-польски. Они оба были рады знакомству – их связывала эпоха, на которую пришлись их детство и юность, а также воспитание и образование. Волею судьбы они оказались в чужой стране, пережив расставание с собственной, попав под жернов истории. Воспоминания их были сходны. Жизненные пути, правда, оказались разными. Отец Генрик служил Богу и людям, а пан Станислав – только людям. С тех пор они стали неразлучными…

– Генрик, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответил тот все так же рассеянно, – устал немного. Я хочу попросить тебя… – Он замолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать.

– О чем?

– Знаешь, Сташек, я почему-то подумал, что жизнь проходит очень быстро… и человек не успевает подготовиться… – Он снова замолчал.

– Генрик, ты должен показаться врачу. Ты как ребенок, который боится горького лекарства. Давай я договорюсь…

– Не нужно. Ты же знаешь, никуда я не пойду. Я прекрасно себя чувствую. Устал немного… Сташек, я недавно получил письмо от человека, которого видел последний раз лет сорок назад, а то и больше. От человека из моего детства. Это так неожиданно! – Отец Генрик замолчал и задумался. – Письмо из прошлого, которое совсем недавно было настоящим, – произнес он через минуту. – Знаешь, Сташек, я начал вспоминать, как будто меня толкнули…

У меня нет времени на воспоминания, это «консервы» на долгую зиму, как сказал один писатель, я всегда боялся воспоминаний, считая их признаком старости, и я рад тому, что в свои годы живу достаточно насыщенной жизнью… А тут вдруг вспомнил маму, отца и, знаешь, понял, что забыл их лица. Припоминается какой-то жест, движение, наклон головы… кружевной воротничок мамы… смех, ее интонация, такая знакомая, и тут же ускользают бесследно, и удержать невозможно.

Я вспомнил игры наши, своих школьных друзей… Как мы играли во дворе в самом начале зимы, барахтались в снегу, бросались снежками, от мороза горели щеки и уши… Зимы были другие, настоящие, с морозами, не то что сейчас… Отчетливо помню, как щипало щеки, и запах снега, и нашу радость, визг, хохот и ощущение счастья, какое бывает только в детстве…

Он замолчал. Станислав Сигизмундович тоже молчал, думая, что он, в отличие от Генрика, вспоминает детство довольно часто.

– У меня было два задушевных друга, – продолжал Генрик, – Марек и Славомир. У Марека была необыкновенная фамилия – Козак-Бомбера! Как мы только не издевались над ним из-за этой фамилии! Марек утонул в пруду накануне войны, а семья Славомира переехала в Краков, отец его получил там работу в какой-то фирме. Через пару месяцев он прислал мне письмо, и я страшно гордился этим письмом, всем показывал и даже читал вслух. Это было первое послание в моей жизни, адресованное мне лично. Получив его, я подумал, Сташек, что оно, наверное, последнее.

Пан Станислав шевельнулся, словно желая возразить, да так ничего и не промолвил. Как ни печален был смысл сказанных его другом слов, в них не содержалось ни тоски, ни горечи.

– Оно шло ко мне почти полгода. Вообще удивительно, что я его получил. Человек, написавший письмо, указал на конверте наш старый варшавский адрес… Но там уже никого из семьи не осталось. К счастью, вдова, чей муж купил дом, вспомнила, что я учился в духовной семинарии, и, предположив, что я принял сан, стала искать меня через центральную канцелярию Варшавского епископата. После разных бюрократических проволочек ей наконец сообщили мой здешний адрес, и она, вложив письмо в новый конверт и сопроводив его запиской, где объясняла, как она меня искала, и извинениями, что поиски заняли почти полгода, отослала его мне. Редкая обязательность. Несовременная. Видимо, провидению очень хотелось, чтобы я получил это послание.

– Генрик, у тебя такой торжественный тон, что я начинаю думать: а не от женщины ли из прошлого это письмо? – пошутил пан Станислав. Ему было не по себе. Он никогда не слышал подобного тона у Генрика, оптимиста и жизнелюба, который жил в согласии с окружающим миром и собой. Маленький, круглый, он напоминал ему весело катящийся по дорожке мяч. Однажды он застал своего друга играющим в футбол с детьми из воскресной школы. Несколько раз он порывался спросить, как получилось, что Генрик, в котором жизнь била через край, посвятил себя Богу? В его понимании человек, посвятивший себя Всевышнему, должен быть совсем другим.

– Ты неисправимый романтик, Сташек, – отец Генрик улыбнулся. – Письмо это от моего двоюродного брата, с которым я встречался всего два раза в жизни. Первый раз, когда нам обоим было не больше десяти, в нашем доме в Варшаве, и последний – спустя лет двадцать, когда мы стали уже взрослыми молодыми людьми, в его доме в Барселоне.